Книга Метель - Мари Вентрас

опасениям, мне удалось проследить путь странствий брата. Сначала я спустился по карте вниз в Калифорнию, проехал Нью-Мексико, Техас, Арканзас, зигзагом из Иллинойса в Огайо, из Северной Каролины в Вирджинию и наконец оказался за четыре тысячи пятьсот миль от дома, в Нью-Йорке. Он стал для меня самой дальней точкой, но именно туда привела меня невероятная сеть родственных контактов, опираясь на вести и слухи, на неофициальные выписки из реестров авиакомпаний, на расследования, оплаченные дальними родственниками, о которых я слыхом не слыхивал, следуя то по ложному следу, то по верным указаниям. Весь род вышел на поиски и мобилизовался ради одного из своих, ради сына Магнуса Майера, внука Августа Майера, правнука Антуана Майера, прибывшего прямо из Франции на каком-то суденышке, которое, как утверждал отец, затонуло сразу после прибытия в порт, словно в знак того, что назад пути не будет. Встали все как один, словно пропажа одного грозила погибелью всем. Живя в наших краях, отдельно от всех, я и не подозревал, как много значит семья. Мы составляли как бы плотно сбитую мозаику, где каждый был необходимым элементом, и никто не видел общей картины. Одного кусочка при осмотре не оказалось, и я нашел недостающий элемент, хотя и не совсем тот, что искал.

Фриман

Я вернулся в Соединенные Штаты в 1972 году и быстро понял, что значу тут не больше, чем когда уезжал. А вот что изменилось за время моего отсутствия, так это значение борьбы за наши гражданские права, по крайней мере в моей семье. Сестры стали активистками, они собирались в тесной гостиной нашей матери со своими так называемыми соратниками, и они перестали причесываться, а носили волосы распущенными, так что те шапкой стояли вокруг голов, дескать, раньше они причесывались, только подделываясь под белых женщин. Исчезла даже та капля послушания, уважения ко мне, которая была до моего отъезда. Ронда и Дорис кричали на меня, обвиняли в пассивности, в непротивлении тому, на что обрекло меня правительство белых, отправив сражаться на чужой войне, которая меня не касалась. Я возражал им, как мог, говорил, что выполнял свой долг, долг гражданина Америки. Каждый раз, когда я сбегал от их посиделок со всеми этими парнями, которые смотрели на меня косо каждый раз, когда я отказывался идти с ними на демонстрацию, Мишель говорила, что я просто хороший, послушный негр — мечта белого человека. А вот она знает, что делает. Эти слова в ее устах звучали как пощечина. С годами мне пришлось признать, что я, вероятно, упустил какое-то важное сражение, но в тот момент я мог вести себя только так, как, по моему представлению, полагалось человеку молодому, благоразумному, верующему в Бога. Ходить с поднятым кулаком, выдвигать требования, драться с полицией — все это было не в моем характере. В конце концов, идя в армию, я думал, что выбрал правильный путь: быть хорошим солдатом, какие бы мотивы ни двигали теми, кто послал меня воевать. Я сделал это для Америки, хотя Америка, надо признать, мало что сделала для меня по возвращении домой. Я устроился грузчиком в одном из открывшихся новомодных супермаркетов и съехал от них в собственное жилье. Это стало облегчением для всех. Квартира состояла из единственной комнатенки. Она была скудно обставлена, воняла хлоркой и готовкой из ресторана внизу, но мне казалась раем. Потом однажды на воскресной службе у пастора Уильямса я встретил Марту. Несколько месяцев мы встречались и потом поженились. Она была такой же, как я: скромной и тихой, и, Бог свидетель, кроме нее я ни единой женщины не желал. Через несколько лет после свадьбы родился Лесли, и врачи сказали, что Марта больше не сможет иметь детей, сердце у нее слишком слабое, чтобы выдержать еще одну беременность. Что ж, быть по сему, жаловаться не на что. Мы приняли это решение Господа, ибо Он уже дал нам много. Сын и так был великой наградой, и долгое время мы жили счастливо. Но есть вещи, которые не длятся долго, и уж точно можно сказать одно: ничто не кончается так быстро, как счастье.

Бесс

Ветер разом стих. Я помню, как Бенедикт говорил, что такое иногда случается в разгар снежной бури. На время наступает затишье, и оно даже опаснее самой бури, потому что человек расслабляется, бдительность становится меньше. Я стою перед домом Томаса, он сейчас виден почти так же четко, как при ярком солнце. Стоит подняться на несколько ступеней, и, может быть, наступит конец моим поискам. Увижу там мальчика, закутавшегося в одеяло, и наконец перестану сходить с ума. Я не решаюсь преодолеть эти несколько ступеней. Пусть продлится этот миг, перед самым узнаванием, когда ты еще в неведении, когда остается иллюзия надежды. Я знаю, что все уже не будет таким, как прежде, независимо от того, в доме он или нет, и голова идет кругом. Мне прекрасно знакомо это ощущение: это как съезжать на маленьком велосипеде с холма, а спуск оказывается гораздо круче, чем ты представлял. Летишь вниз, а склон все не кончается. Пытаешься притормозить, но слишком поздно, тебя неотвратимо несет вперед. И в момент падения все запечатлеется в памяти до мельчайших подробностей, как на фотоснимке. Каждый фоновый элемент: щелк — и замшелый ствол дерева, щелк — и прозрачная голубизна неба, щелк — и бегущая с лаем собака. И перед глазами четко встает синяя калитка, которую соседи поставили в конце задней улочки, куда выходили сады, и получилось отдельное уютное пространство, хотя калитка закрывалась только на щеколду. Я помню облупившуюся краску калитки и одну надломанную доску — это мистер Джиллс задел ее как-то при парковке, заехал на тротуар на своем старом «шевроле». Я помню, как шла по улочке, такой заросшей, что от нее осталась почти тропинка, мимо сада Дугласа и сада Марисы Эспозито, моей одноклассницы, я помню, как улыбнулась при виде спящего на лужайке старого пса ее матери, а он только открыл один глаз, когда я проходила мимо. Я еще помню, как увидела этот розовый кед Converse с полоской американского флага по всей длине. Он лежал поперек тропинки, как лодочка, завалившаяся на бок. Я еще, помню, удивилась, что он там делает один, этот кед, и подумала, что он похож на ее кеды, но без особого беспокойства — небо синело так ясно, и мне было