Книга Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Юрий Владимирович Костяшов

не на пустое место, что там город, как наш Ленинград. Хоть он и разбит, но жить будет где, и людей там наших, русских, будет много, так как вербовка идет по всей стране. Вот мы с женой и решились завербоваться.

Мнение и советы, особенно приглашения уже уехавших знакомых, являлись существенным фактором при принятии решения. Важно было зацепиться за кого-то, получить поддер­жку на первое время. Да и слова знакомых людей вызывали гораздо больше доверия, чем агитация уполномоченных, кото­рую те вели по долгу службы.

Это подтверждает в своих воспоминаниях Владимир Гри­горьевич Шмелев из Рязанской области:

— Мой брат Василий воевал в Восточной Пруссии. После войны он приехал домой, пожил немного, осмотрелся да и опять уехал. Завербовался. Письма нам писал, что жизнь здесь хорошая. Мы, мол, рыбы едим до отвала, селедочные головы даже не едим — выбрасываем за окно. А мы же в России рыбы-то и не видели. Ну если нам привезут хамсу, такая мелочь, так ее из-под полы продавали своим. Писал: приезжайте к нам, живем нормально, у нас тут лещи, судаки. А мы даже не знали, что это за рыба такая. У нас речушка небольшая была, так там огольцов наловишь. Вот и вся рыба. Мать пошла к уполномо­ченному и завербовалась.

Если же из знакомых или родственников никто в тех краях не был, люди ловили различные, порой самые неверо­ятные слухи о новой земле: «Сразу после войны пошли раз­говоры среди эвакуированных: «Поехали в Пруссию, там лежат снопы немолочены!» (Мария Ивановна Макеенко). «Ребята, которые приезжали из Кёнигсберга, говорили, что там есть все: и тушенка, и яичный порошок... А у нас даже после прорыва блокады было очень голодно» (Мария Дмит­риевна Машкина).

Одновременно ходили и другие разговоры:

— Многие отговаривали нас, говорили: «Вас там убьют, там же немцы живут!». И когда мы потом с подружкой Зиной Затрускиной прохаживались по перрону Белорусского вокзала в Москве в ожидании отправления нашего эшелона, подошел молодой милиционер и спросил: «Девушки, вы такие краси­вые, зачем вы туда едете? Ведь вас там убьют!». Он знал, куда мы едем, ведь наш эшелон был самым первым, везущим в Восточную Пруссию переселенцев по вербовке, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина.

— Нам говорили: «Куда вы едете на неметчину?». А нам что... Мы пацаны, нам интересно: «В Кёнигсберг едем! В Кё­нигсберг!» — вспоминает Владимир Григорьевич Шмелев, ко­торый будучи десятилетним мальчишкой отправился с семьей в свое первое путешествие.

Сквозь сито благонадежности

Проведение такой акции, как переселение, не могло обой­тись без тщательных проверок людей: область ведь была погра­ничная. Несмотря на острую нехватку переселенцев, процент отсеянных был достаточно велик, иногда излишне строгий от­бор сводил на нет работу вербовщиков.

Рассказывает И. Н. Р-ев:

— Пригласил меня секретарь райкома и сказал, что мне поручают набрать из района 250 семей. Я ходил по дворам, уговаривал людей. Многие соглашались. Набрал примерно сто сорок хозяйств. А выпустили только тридцать одну семью. Приехала комиссия. Из Москвы, что ли? Давай проверять. Многим стали отказывать. Всякое ведь было. Может, кто в плену был или во время войны командира не послушал.

Препятствием могло быть семейное положение, здоровье, состав семьи (требовалось иметь не менее двух трудоспособ­ных), политическая неблагонадежность. Если в хозяйстве не было коровы — таких тоже отсеивали, но лишь в первое время. Видимо, кто имел крепкое хозяйство, не очень-то рвался на чужбину, поэтому уже в 1947 году разрешили набирать и «бес­коровные» семьи.

Однако главным препятствием к переселению чаще всего оказывалась политическая неблагонадежность в том широком понимании, которое было характерно для послевоенного вре­мени. И приходилось организаторам переселения — исполко­мам — метаться меж двух огней: между строгим требованием выполнения планов переселения и директивами по благона­дежности.

Из архивных материалов известно, что на именном списке завербованных лиц должно было стоять заключение начальни­ка районного отделения милиции. В тех местах, где население в прошлом выступало против советской власти, проверяли осо­бенно тщательно. Так было, например, на Тамбовщине. «Бра­ли не всех, — говорит Сергей Герасимович Повожаев, — Очень тщательно следили. У нас из восьми человек четверо отсеялись. Выяснилось, что их родители у Антонова были в банде. Так прямо по фамилиям смотрели, кого нельзя отпускать». Строго отбирали тех, кому предстояло ходить в море (это особое от­ношение к морякам сохранялось еще долгое время). Суще­ствовали препятствия и чисто житейские, среди которых не последнее место занимал произвол местного начальства.

В Свищевском районе председатель колхоза «Красный Юнга» товарищ Иванов не отпускал на переселение в Калининградскую область колхозника Федина В.С. до тех пор, пока последний не дал согласия обменяться с ним домами. В этом же районе из колхоза им. Шмидта колхозники Волков С.Е. и Жирнова Д.А. с большими трудностями добились от председателя колхоза разрешения на переселение в Калининградскую область, но при выезде на станцию для погрузки в эшелон председатель колхоза т. Быков отказался предоставить им транспорт для перевозки своего имущества, и они были вынуждены взять с собой только кое-что из носильных вещей и до станции Белинская 20 километров идти пешком.

Из справки о выполнении плана переселения по Пензенской области, 10 июня 1949 года

ГАПО. Ф. 2414. Оп. 1. Д. 36. Л. 108

Чинимые со стороны председателей колхозов препятствия вполне понятны. У них — свой план, как он будет выполнен — высокое начальство не интересует, а тут еще людей забирают. Рабочих рук ведь мало: с войны кто покалеченный пришел, мно­гие и вовсе не вернулись. Иногда задержать желающих пересе­литься удавалось, а иногда и нет.

Рассказывает Татьяна Семеновна Иванова, уроженка Ви­тебской области:

— В правлении колхоза однажды мы нечаянно услышали разговор, что идет вербовка в Восточную Пруссию. Мы — я и две мои подруги — решили отправиться туда. Попросили в правлении колхоза, чтоб отпустили и выдали справки на пас­порта. Но нам заявили, что справок никаких не дадут — и так некому работать в колхозе. А потому нам ничего не остава­лось, как попросту