Книга Не с той стороны земли - Елена Юрьевна Михайлик

уюта царит одна астрономия,

а в окружающей вселенной разбегаются небеса

и плоть становится более тленной каждые полчаса.

Плыви, моряк, по будничным рекам, молочным и ледяным,

веди подсчет по будущим грекам, варягам и всем иным,

расти свое небесное тело всех цветов хохломы —

два поколения звезд сгорело, чтобы здесь появились мы.

Вода, кислород, зеленая масса, стены, пол, потолок,

белок, который до смертного часа поглощает белок,

складирует свет умело и тщательно,

       складирует смысл, углекислый дым.

Привет, процесс, пришел наблюдатель —

           возможно, вы поладите с ним.

«По луне, по самой росе выходил из дома…»

По луне, по самой росе выходил из дома,

заклинал Вельзевула именем Совнаркома,

заклинал вредителей сессией выездною,

светлым именем Павлова – ветрянку и паранойю,

понимал, что пустое, что ритм уже не поможет,

не помогут скрещенье звезд и знаки на коже,

синий ветер за водохранилищем, тьма речная,

отступи, отплыви, отпусти, ничего не знаю,

от костей, от сетей, от плотин, от щедрого лова,

самогонного сна, гуляния удалого,

от щелей в продналоге, от черных дыр на дороге,

только если отстанешь, что останется здесь в итоге?

Не бывало такого, хочет ответить слово,

стоит мне отойти, меня призывают снова,

лучше ты не гони лихоманку, жару, горячку,

а гори и смотри, как садится за водокачку

самолет случайный, точка передвижная,

отступи, отлети, отпусти, ничего не знаю.

«Проболтавшись в когтях над лесом…»

Проболтавшись в когтях над лесом,

           от страха едва живой,

слепозмей уцелел и вступил в симбиоз с совой,

и теперь у совы чистота и порядок в гнезде,

           здоровые дети,

так и люди – странная форма белковых тел,

вступают во всякое с теми, кто их не съел,

но обычно не лично и без пользы планете.

«крокодил восстает из бескрайних водных зыбей…»

крокодил восстает из бескрайних водных зыбей,

крокодил состоит из пластин, хвоста и зубей,

коль не хочешь погибнуть, сразу его убей,

а не то он скажет тебе, ухмыльнувшись вдаль,

что страшней его – Дитмар Эльяшевич Розенталь,

чьих огромных зуб не избегнет любая шваль.

«человек, допустим, звучит достаточно гордо…»

человек, допустим, звучит достаточно гордо,

но куда прекрасней «гигантская анаконда»,

«панголин», «капибара», «окапи», «ушастый еж» —

человек – претенциозен и малознающ,

сто потов сойдет, покуда его поймаешь,

а когда поймаешь, пока еще прожуешь…

Стихотворение, написанное на палеонтологическом семинаре, где никому, включая китайцев и динозавров, не требовался переводчик

Ихтиопод и сауропат отправились за малиной,

теперь сам Кювье не разберет, кто из них где лежит

под этой роскошной – на метры вглубь —

           насквозь промерзшей периной,

поди верни им привычный вид и угадай их вид.

А тем, кто в коже и чешуе, жить сравнительно просто,

если, конечно, они не лежат под синей горной грядой —

выбравшись из глубин земли, отыскав жилище по росту,

ихтиопод и сауропат нас назовут едой.

«Это кто, скажите, проплывает по реке…»

Это кто, скажите, проплывает по реке,

это кто обычно проплывает по реке,

пароходик беленький и две подводных лодки,

и русалка в синем фильдеперсовом чулке,

и корявый дым, что застревает в носоглотке,

и поэт Некрасов в разноцветном пиджаке

и обыкновенных гимнастерке и обмотках,

как с весны угнали всех на торфоразработки,

он пропал, а выплыл непосредственно в строке,

а у самой пристани, куда к ней ни пристань,

морщится воды мерсеризованная ткань,

ищет, как прорваться сквозь молекулы причала

и начать с начала, чтоб носилась «Главпродрыба»

над безвидной глыбой, над вселенной молодой,

размечая в воздухе все то, что мы могли бы,

все, что не могли бы, ни травою, ни рудой,

лодки засыхают, засыпают на песке,

ворох, их засыпавший – не листья и не лица,

время передумало ветвиться и струиться

и теперь роится на двоичном языке.

«стану теплокровной, мутирую в панголина…»

стану теплокровной, мутирую в панголина, сделаюсь

героиней романа, это Адама творили из красной глины,

а нас из планктона и океана, из густого питательного

бульона, вот мы до сих пор по краям не вполне

реальны, и большей частью – электронной, бессонной,

сводимы к второй сигнальной.

«Всё они врут – альмагесты, словари, альманахи…»

Всё они врут – альмагесты, словари, альманахи,

чертят эпициклы, спрягают луну с прибоем:

мир не стоит на китах и единственной черепахе —

он держит их над собою.

И когда тебе некуда собраться из праха,

когда ты был живым на земле и в море —

       и значит погиб там,

посмотри – наверху плывет зеленая черепаха,

прекрасная, как Ра над Египтом.

Светлый сетчатый панцирь на полуденном небосклоне —

и бессмысленно лезть со свитком, мерой,

           трубой и чашей,

ты уже идешь под Ней в своем эшелоне,

паруса гудят под тобой колыбельной,

   нет, корабельной чащей.

«Хмарь – озóрна, туча – óбла…»

Хмарь – озóрна, туча – óбла,

с невысока бережка

романтическая вобла

провожает морячка.

Говорит ему: – Товарищ,

не ходи куда-нибудь,

тут со мною кашу сваришь,

там тебе одних пожарищ

в рифму вывалят до самой мировой революции —

ни поплыть, ни утонуть.

Отвечал: – Мой друг любимый,

ты питай, кого найдешь,

в этой песне ходят мимо,

пропадают ни за грош,

существуй уют на