Книга Собственные записки. 1811-1816 - Николай Муравьев-Карсский

– Не может быть, – отвечал он, – наши офицеры не бывают в таких домах и никогда не позволяют себя вытолкать, откуда бы то ни было.

– Уверяю тебя, – сказал Леслей, – я это Глазову самому в глаза скажу.

Они разошлись. Бурцов поспешил к брату моему и передал ему слова Леслея. Александр, как старший в товарищеском обществе нашем, послал за Глазовым, который, удивляясь слышанному, оправдывался перед товарищами, требовал, чтобы Леслей ему это в глаза сказал, и просил брата доставить ему от Леслея удовлетворение за такую обиду. Александр, Бурцов и Глазов пошли отыскивать Леслея и нашли его в трактире пьяного, со многими офицерами своего полка. Бурцов подошел к Леслею и потребовал, чтобы он при Глазове пересказал то, что он от него наедине слышал.

– Где он? – закричал Леслей. – Покажите мне эту каналью, чтобы мне его в глаза разругать, как следует, – и начал бранить Глазова самыми мерзкими словами.

Тут Александр вступился и, обратясь ко всему обществу офицеров, представил им неприличие такого поступка, когда можно было дело кончить по порядку, как между благородными людьми водится. Офицеры хотели унять Леслея, но не могли. Брат удержал Глазова, который также пустился было в бранные слова; он сказал уланским офицерам, что он постарается застать Леслея в трезвом положении, чтобы сделать ему предложение о поединке, которое он не понял бы в пьяном виде, и ушел. Леслей провожал Глазова с ругательствами, повторяя их даже в окошко на улицу. Глазов возвратился в сильном огорчении, но был утешен товарищами, которые обещались доставить ему требуемое удовлетворение. Ввечеру Александр отыскал квартиру Леслея, застал его дома и объявил ему, чтобы он готовился на другой день с рассветом быть на Маркуцишках, за городом, с секундантами и пистолетами.

– Я не дерусь на пистолетах, – отвечал Леслей. – Мое оружие сабля, и вы можете сказать Глазову, что ею я отрублю ему уши.

Леслей был еще в пансионе известен ловкостью своей в фехтовании на саблях, Глазов же не имел о том понятия.

– Обида слишком значительна, – отвечал брат Александр, – и не может удовлетвориться столь слабым оружием. Господин Глазов готов с вами насмерть драться; он избирает сильнейшее оружие, и вы должны на то согласиться по принятым правилам поединка.

– А я не соглашаюсь, – отвечал Леслей.

– Хорошо, – сказал Александр, – если вы боитесь стреляться, так я скажу о том Глазову и передам вам ответ его, – и вышел от него к ожидавшим его товарищам, которым передал слова Леслея.

Глазов настаивал, чтобы поединок был на пистолетах, но как противник его никак не соглашался, то уговорили Глазова удовольствоваться саблями и Леслею в тот же вечер объявили, чтобы он на другой день явился на рассвете к назначенному месту с двумя секундантами и сколько ему угодно будет свидетелями из офицеров его полка.

На другой день Глазов пришел на назначенное для поединка место с братом моим Александром, Бурцовым и офицерами Генерального штаба как свидетелями; в числе последних был Берг, которого не любили и от которого можно было ожидать того поступка, коим он вскоре заявил свое предательское направление. Избранное место было за городом, близ одного эскадронного двора Литовского уланского полка, который в тот день из Вильны выступал. Уланские офицеры подали завтрак и угощали наших, но Глазов ничего не касался, дабы быть в себе более уверенным. Через час прискакал Леслей в четвероместной карете с двумя братьями Степановыми, которые были его секунданты.

– Где он? – закричал Леслей, выскочив из кареты.

– Я здесь, – отвечал Глазов хладнокровно, – и дожидаюсь вас более часа. Вы боялись со мной стреляться; снисхожу вам и дерусь с вами на саблях насмерть.

Хладнокровие Глазова изумило Леслея, который выпил водки и стал против Глазова, подняв саблю. Глазов не пошевелился и, посмотрев на Леслея, сказал ему:

– Господин Леслей, вы видите, что я без кафтана, скиньте и вы свой.

Леслей затрясся.

– Я скину, – отвечал он и стал снимать колет. – Мы ведь деремся, – продолжал он, – с уговором, чтобы по лицу не бить?

– Я не делал такого уговора, – отвечал Глазов, – дерусь с вами насмерть и бью по чем мне угодно. Не забудьте, что вы шейного платка еще не скинули, а что я свой скинул; скиньте, сударь, платок.

– Я скину, – отвечал Леслей, причем руки его так задрожали, что он едва мог развязать узел.

– Скиньте, сударь, шапку, – закричал ему Глазов, – вы видите, что я без фуражки.

Леслей так оробел, что не в состоянии был сего сделать; секунданты его Степановы скинули с него шапку и бросили ее в сторону. После всех сих приготовлений Глазов поднял саблю. Леслей размахнулся, чтобы его ударить, но Глазов отвел удар и одним махом разрубил ему палец, локоть и голову. Последняя рана, невзирая на плохую саблю Глазова, была жестокая; головная часть черепа была как бы распилена, от правого уха вверх к левому. Но Леслей, упадая, мог еще произнести:

– Ты бил! – сопровождая слова сии руганиями.

Затем он лишился чувств. Все полагали, что он тут же умрет; однако же его отвезли домой, он долго был болен, страдал припадками падучей болезни, но наконец выздоровел. Наши офицеры, узнав, что он нуждался в деньгах, сделали для него складчину и помогли ему. Берг, который присутствовал на поединке, поспешил к Сипягину и рассказал ему о случившемся, дабы выслужиться перед ним новостью; но Сипягин поступил благородно, скрыв тогда сие происшествие, о котором он позже доложил великому князю и так, что оно не имело никаких последствий; Берг же навлек к себе еще более негодование товарищей. Брат Александр ходил после поединка к дивизионному командиру 1-й уланской дивизии, генерал-майору Крейцу, который, узнав о гнусном поступке своего офицера, сказал, что не оставит его у себя в дивизии. Когда мы выступали из Вильны, то Леслей оставался еще больным. Секунданты его Степановы изъявили перед нашими офицерами негодование свое на Леслея за его гнусное поведение, как до поединка, так и после оного.

В течение похода нашего в Вильну произошло много поединков в гвардейских полках.

Бурцов оставил меня и уехал в Козачизну для размещения войск на кантонир-квартиры, я же поехал в Вильну, где нашел своих товарищей. Мы жили вместе и дружно собирались обедать у Траскина, избранного нами в артельщики. Когда полки легкой гвардейской кавалерийской дивизии начали приближаться к Вильне, Сипягин послал меня чрез Новые Троки в разные местечки и селения для осмотра их и размещения дивизии. Я объездил свою дистанцию в четыре дня и возвратился в Вильну, где продолжал по-прежнему проводить время в кругу товарищей, при весьма малых занятиях по службе.

В то время был комендантом в Вильне нынешний тифлисский военный губернатор Роман Иванович Ховен; он тогда был подполковником. Увидев меня ныне здесь, в Тифлисе, он вспомнил и назвался моим знакомым. Правда, что я его только один раз видел в Вильне и то в чертежной, где мы более занимались рисованием карикатур, нежели черчением планов. В это самое время Ховен зашел к нам по какому-то делу с Мандерштерном. Вмиг явились карикатуры его, которые я роздал товарищам своим и наклеил даже одну на окошко. Ховен, кажется, заметил это, ворочался на все стороны и, везде встречая лик свой как в зеркале, решился уйти. Выходя из комнаты, он произнес с досадой: «Чернильная команда!» – на что ему отвечено было общим хохотом. Более я его тогда не видел. Теперь же, назвавши меня старым своим знакомым, он принимает меня приветливо. Я не участвовал в общих виленских веселиях и был только один раз у Милорадовича на балу, который он давал в доме Миллера, что на углу Немецкой и Троицкой улиц.