Книга Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов

В автобусе сидели вместе; путь был неблизок; Миша по привычке наблюдал за Геной, словно тот до сих пор являлся прототипом, хотя какой уж там прототип, да и рассказ дописан. Солев досадовал на себя за эту наблюдательскую позицию, она мешала ему, и он пытался изжить ее всеми силами. Но не очень-то получалось, ведь Гена Валерьев представлял собой идеальный объект для наблюдения, поскольку наблюдению не препятствовал. На вопросы, обращенные к нему, Гена старательно отвечал, в остальное же время молча смотрел в окно или слушал песни, певшиеся всем автобусом, а когда знал слова – подпевал. Голос у него был неплохой, лучше Мишиного, и еще Миша удивился, что Гена знает песни Цоя и Шевчука.

Приехали как раз к монастырской трапезе – достаточно сытному постному обеду. Помимо университетской экскурсии, трапезничали еще несколько человек, и они молились перед едой и после, и Гена подпевал им, и это казалось Мише естественным, а вот собственное молчание и молчание остальных студентов переживалось как нечто неуместное и даже постыдное. Проанализировав свои чувства, Солев немало удивился.

Монастырь был большой и красивый, с двумя равновеликими пятикупольными храмами, колокольней и еще какими-то постройками. На территории монастыря толклось много пришлого люда – паломники и туристы. Дама в голубом берете, держа над головой малоформатный российский триколор (зачем это? – а, чтобы не потерялись), вела группу на штурм храма. Некоторые из ведомых приостанавливались, беря на прицел фотоаппарата тот или иной эстетически важный объект, жали на спуск и спешили догнать свою знаменосицу.

– А что, во все монастыри посторонних пускают? – спросил Миша у Гены.

– Во все, – ответил тот, – только посторонние не во все едут… Да-а, трудно здесь, наверное, спасаться…

Студенческая группа собралась в полном составе, и экскурсовод начала рассказ о Серафиме Саровском и его обители. Рассказ очень заинтересовал Мишу: раньше он знал только, что есть такой святой, современник Пушкина, очень почитаемый, и видел его икону. Теперь он узнал гораздо больше и потому шел к мощам в некотором волнении. Волнение это объяснялось еще и тем, что он никогда раньше не прикладывался к каким бы то ни было мощам и не знал, как они выглядят – то ли это скелет, то ли мумия, то ли в гробу закрытом, то ли в открытом, то ли как в «Сказке о мертвой царевне»…

Когда Мише было восемь лет, он поцеловал в лоб мертвого отца – это было незабываемо страшное ощущение. Сразу же после похорон он стал задумываться о том, что происходит в земле с теми, кого туда зарыли, стал расспрашивать, и на почве таких размышлений и расспросов у него случались истерики. А кладбище до сих пор вызывало у Миши пульсирующую пугливо-гадливую нелюбовь. Это было третьей причиной волнения, с которым он шел к мощам Серафима Саровского.

К мощам шли через левый боковой вход собора, и была длинная очередь, и у Миши было достаточно времени поразмышлять, повспоминать и попредощущать. Внутри собора оказалась каменная лестница, и лишь за ней – дверь в левый придел; когда Солев поднимался по лестнице, у него осталось лишь одно чувство: «Скорей бы уж».

Рака с мощами стояла под красивой островерхой сенью, с которой свешивалось множество лампад. Люди кланялись перед ракой земным поклоном, прикладывались к ней и отходили, давая место другим. Миша стоял позади Гены и старался сделать всё так же, как он. Вот Гена поднялся с колен и шагнул к раке, а Миша, перекрестившись, встал на колени и коснулся лбом пола… Миша хотел только одного: всё сделать правильно, это почему-то было очень важно, настолько важно, что страх, любопытство, нетерпение и другие чувства совершенно вытеснились этим стремлением – всё сделать правильно. И когда он всё сделал правильно и отошел в сторону, он подумал, что смерть – это не всегда страшно. Он не понимал своей мысли, как не понимал и того чувства внезапной нежности, которое он ощутил, увидев сквозь стекло раки контуры накрытого платом человеческого тела. Он вообще мало что понимал – он просто смотрел на разноцветные огоньки лампад над ракой, и огоньки эти лучились и расплывались.

– Ну сколько можно вас ждать?! – услышал Миша сердитый голос экскурсовода и медленно обернулся. – Сколько? До отхода автобуса меньше часа, а нам еще по Канавке пробежаться и сухариков набрать!

– А разве сегодня обратно? – спросил Гена изумленно.

– Конечно, сегодня. И поторопитесь, если хотите, чтобы на Серафимов источник по пути заехали.

– Я останусь до завтра, – твердо сообщил Гена. – Доберусь своим ходом.

– Я тоже до завтра, – сказал вдруг Миша и улыбнулся. – Наши фамилии Солев и Валерьев. Вычеркните, пожалуйста.

Экскурсовод недоуменно посмотрела на молодых людей, подумала и произнесла:

– Хорошо. Это ваши проблемы. Ночевать лучше у бабушек, они здесь недорого берут. Перед отходом автобуса подойдите – я точно скажу, куда идти. Как, еще раз, ваши фамилии?

* * *

Экскурсовода, обещавшую помочь с ночлегом, не следовало упускать из виду, раз уж до отхода автобуса осталось меньше часа, и Гена, приглашающе махнув Мише, направился к выходу. «Хорошо, что вчера стипендию дали, – подумал он и, ясно почувствовав промыслительность этого совпадения, добавил: – Слава Богу!» Он приостановился и оглянулся посмотреть, идет ли за ним Солев. Солев шел.

Вообще, Мишино поведение приятно озадачивало Гену. Он боялся предполагать и всё-таки предполагал, что совершается таинство обретения веры, и понимал, что наблюдать за этим таинством нехорошо – на то оно и таинство. Но Валерьев ничего не мог с собой поделать и с затаенной радостью присматривался к Солеву, параллельно размышляя, что это присматривание, вероятно, отвлекло его от главного – потому-то он почти ничего и не почувствовал, приложившись к великой святыне. «Завтра утром приложусь еще раз», – решил он, крестясь на выходе из храма.

Миша и Гена держались несколько позади университетской группы, не сливаясь с ней; разрыв еще более увеличился, когда Миша, прочитав перед началом Канавки инструкцию по ее прохождению, принялся переписывать на бумажку «Богородице Дево, радуйся…». Гена улыбчиво поджидал и, загибая пальцы, творил молитву.

Наконец тронулись. Канавка представляла собой что-то вроде траншеи, прилизанной временем и поросшей травой, а рядом с ней, по дорожке, против часовой стрелки, тихонько шли паломники, шепча Богородичную молитву. Гена и Миша тоже шли и шептали. Гена чувствовал внутри себя и вовне тихую радость, какая случается изредка во время молитвы, и еще он чувствовал, что идет по кромке пакибытия. Тишина, окутавшая Канавку, была не от мира сего, и потому никакие звуки не могли ее вытеснить, – вот дети выбежали из школы, расположенной внутри Канавки, они шумят, но тишина остается тишиною. Гена дошептал, загнул палец и вновь принялся… Тихо.

– Наших не видно, – заметил Миша, окончив путь.

– Пойдем к автобусу, – предложил Гена и спросил, поспешая: – Тебе сколько осталось?

– Сбился. Но ощущения очень странные.

– Погоди. Я буду дочитывать.

Молчали почти до самого автобуса, пока Гена не перекрестился и не сказал: