Книга Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Так вот, старушка эта, держа перед собой среднего размера сумку (то ли большая дамская, то ли маленькая продуктовая) обращалась, глядя снизу вверх, к продавщице (а у нас, вы знаете, постаменты для рыночных торговцев установлены так, что ногами они стоят примерно на высоте вашей груди, почти как памятники). Она обращается:

— Дочка, мне четыре картошечки. Вот отсюда, — старушка показала пальцем на лоток красной картошки.

Девица (тяжелое, спелое лицо), раскрасневшаяся от перепалки с соседом, в которой, как речка подо льдом, блестел половой подтекст, обратила взгляд поверх крыш, в ту часть пространства, где не было ничего, кроме белесого, выцветшего неба. Она и не притворялась, что высматривает там что-либо интересное, а вроде как это было просто утомительное, но необходимое упражнение для глаз, которые занозились за день от вида надоедливых, невзрачных и жадных покупателей.

Старушка терпеливо ждала. Она не хотела или не смела себе признаться, что ею пренебрегли и показывают, что пора ей уже раствориться в пространстве. А может быть, опыт подсказывал, что унижение еще не отработано полностью. Если перетерпеть, размазаться окончательно, для услаждения чужих глаз, то все-таки можно получить причитающееся.

Девице молчаливая настырность бабки надоела, и она решила, наконец, объясниться словами:

— Ну что ты смотришь на меня, как червь на овощ? Да я за четырьмя картошками и жопу нагинать не стану.

Старушка понимающе кивнула. Вот ужас-то в чем! Она и на этот раз не обозлилась, не обиделась хотя бы, а кивнула понимающе и, чуть заискивая, но внешне сметливо, давая понять, что способна оценивать происходящее, обременительность своей просьбы то есть, сказала:

— А я еще и морковки возьму.

И тут я вспомнил, что точно такой сцены был свидетелем в прошлой жизни. Старушка тогда сконфуженно поплелась дальше вдоль лотков. А я, занятый своими мыслями, опомнился слишком поздно. Рванулся обратно к лотку, чтобы накупить овощей на все имеющиеся деньги, донести сумку до дому, поцеловать на прощанье, но старушки нигде не было. Черепаший шаг, а затерялась мгновенно. Что же я такой рассеянный, думал тогда с досадой, или наоборот — такой сосредоточенный? Этот эпизод так и остался в памяти мелко дергающей занозой.

Даже за несколько мгновений до конца что-то можно узнать впервые. Я впервые понял сейчас смысл выражения «в глазах потемнело».

Ну нет, больше вам это не пройдет!

— Девушка, — сказал я, — обслужите, пожалуйста, как вас просили.

Слова были не те. Не те. Но где же найти те? И почему мы всегда так беспомощны в предъявлении претензий? Тут же становится стыдно за себя. Да кто ты такой? Смотрите, он права качает.

— Тебе чего надо, мужик? — вступил в разговор половой сосед девицы.

— Я не с вами разговариваю.

Вот тоже. Никакой находчивости. Куда подевалось остроумие? Сейчас он ответит…

Он ответил:

— А я с тобой.

— Издеваются над людьми! — крикнул за моей спиной женский голос. — Понаехали, чурки поганые. Перекупщики!

Любой инцидент приобретает у нас национальный оттенок. Запахло скандалом. Осадить внезапную помощницу значило начать борьбу на два фронта. То есть сразу проиграть. Но и терпеть ее было нельзя.

— Помолчите, дама! — сказал я резко. И сразу почувствовал, как публика отхлынула от меня душой.

— Да ты пьяный, что ли? — мгновенно отреагировала дама.

— А чего молчать? — встрял старичок, похожий на академика Павлова. — Я здесь в блокаду казеиновый клей жевал и всё в коммуналке живу. А они уж давно в отдельных.

Я успел заметить, что моя старушка, смекнув, к чему клонится дело, смылась. Получалось, что я борюсь за справедливость вообще, не имея возможности ее наглядного применения. Личность ушла. Это меня еще больше обозлило.

Народу уже собралось много. Сквозь толпу протиснулся вислоусый охранник в форме:

— В чем дело?

— Обзывается, давит пальцами на весы, — не раздумывая, соврал все тот же сосед продавщицы. — Он что, гирям не верит?

— Это ложь! — крикнул я. — Она отказалась обслуживать старушку. Сказала, что не будет из-за нескольких картошек задницу свою утруждать.

Да, оратор из меня хреновый.

— Обзывается еще, — сказала девица. — Задница! Сам ты в таком случае задница! А у меня как-никак попа.

Девица похлопала себя по ягодицам. Мужская часть публики деликатно заржала.

— Погодите, — сказал охранник, — о какой старушке речь?

— Она уже ушла, — сказал я. — Только что.

— Ну вот, — философски заметил охранник. — Старушка ушла, а вы митингуете. Как это понимать? Вот и расходитесь.

— Да вы понимаете, что это хамство? — снова вскрикнул я.

— Почему вы так со мной разговариваете?

— Я не вас имел в виду, а старушку. То есть вот эту девицу.

Сзади меня кто-то сжал за бицепс:

— Послушай, друг.

Металлическая хватка давала понять, что мне не стоит обольщаться дружеским тоном.

— Уберите руки! — закричал я и сделал движение, похожее на взмах дирижера, завершающего мучительную дуэль с оркестром. То есть сначала взял вверх, будто оглаживая большой глобус, потом резко опустил вниз.

В этот момент что-то легко ударило меня под коленки. Толпа, как выяснилось, давно расступилась, я без чьего-либо сопротивления повалился назад и вбок и заорал, теперь уже от неожиданности и боли. Рука по локоть провалилась в котел с крутыми щами. В нем оказалась и половина лица. Для того чтобы встать, нужно было теперь опереться рукой о дно, то есть погрузиться еще глубже. Рука горела и была беспомощна, как плавник. Мое купание в щах заняло не меньше минуты. Толпа смотрела молча, как в «Ревизоре».

Наконец я поднялся, обтекая, и протянул руку, обвешанную рыжей капустой, к низкорослому пареньку, который показался мне владельцем тачки:

— Это что?

Он мгновенным приемом заломил, нет, понял я тут же, сломал мне руку, и я оказался на асфальте. Ботинок соскочил с ноги и лег рядом. Нечего было даже и думать — достать его и снова надеть. А паренек заговорил с удивительной для каратиста жалкостью, ища сочувствия в публике:

— Испортил суп. Плати. Вез обед. А? Кто теперь будет кушать?

Я, в общем-то, все уже понимаю, но не сдаюсь. И в глазах по-прежнему темно. Рука вопит от боли, ухо жжет. Головы у всех движутся как-то отдельно от туловища и кривляются, будто висят на крючьях.

Последняя ошибка: с помощью здоровой руки я вновь попытался подняться, что было воспринято, как бунт личности. Владелец тачки взял в руки металлический черпак, сказал:

— Эй? — и сильно ударил меня по голове.

Это был сигнал. Толпа снова пришла в движение. Сочувствующие кричали «Вы его убьете!» или «Нужна “скорая”». Надо мной нависло лицо «ублютка», который разговаривал со своей мамой по мобильнику. Он улыбнулся и спросил: