Книга Распеленать память - Ирина Николаевна Зорина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Собственно, Грасс никогда не скрывал этого, но теперь в книге спокойно и беспощадно к себе рассказал о том, как в юные годы он и большинство его сверстников были оболванены пропагандой и как происходило осознание кошмара, случившегося с его страной.
В гитлеровской Германии мальчики и девочки в десятилетнем возрасте обычно вступали в Юнгфольк, как мы, советские дети, – в пионеры. Увлекательные походы с палатками, песни у костра. «Молодежью должна руководить молодежь», – говорил им вождь. Маленькому Гюнтеру хотелось вырваться из дома, где о многом молчали. А ведь случалось, что в некоторых семьях, где недоброжелательно отзывались о нацонал-социалистической системе, дети доносили на родителей, совсем как наши Павлики Морозовы.
«Я все-таки вырос в идеологической зашоренности национал-социализма, – пишет Грасс в своей автобиографической книге. – В восемь лет я был среди так называемых „волчат“, с удовольствием носил форму. Я был ослеплен в определенном смысле». Ну а из «пионеров»-волчат прямая дорога была в «комсомол»-гитлерюгенд.
В 1944 году (Гюнтеру не было еще и семнадцати лет) он добровольно пошел в армию. И его захватили идеи «фронтового братства», исторической миссии Германии. Подал заявление с просьбой зачислить его на флот, на подводную лодку. На флот его не взяли, но отправили на службу в 10-ю танковую дивизию СС «Фрундсберг». Насторожили ли его эти две буквы «СС»? Нет. И писатель объяснял это так: «Скорее, я, наверное, видел в „ваффен СС“ элитные подразделения, которые пускали в дело, когда надо было остановить прорыв фронта». Ему важен был только род войск: если не на подводную лодку, тогда в танковую дивизию.
Но воевать долго не пришлось. 20 апреля 1945 года он был ранен, в мае 1945-го попал в плен и целый год находился в американском лагере. Когда после плена работал в шахте, слышал споры немцев о том, что произошло со страной. Стал узнавать правду о нацистских преступлениях. Началось мучительное осмысление опыта нацизма. Со временем он стал убежденным антифашистом и социал-демократом.
Почему я об этом так подробно говорю.
Во-первых, потому, что Грасс практически за всех своих ровесников (а многие немцы проделали такой путь) написал поразительно талантливую покаянную книгу. Написал про себя и про свое поколение, точнее про тех из этого поколения, кому посчастливилось выжить. «Луковица памяти» – это очень честная, серьезная биография писателя, а в сущности, биография его поколения.
В августовские дни 2006 года, когда разгорелись споры вокруг Грасса и Лех Валенса даже предложил лишить его звания «почетного гражданина» родного города Гданьска (Данцига), помнится, «Эхо Москвы» транслировало в синхронном переводе интервью Грасса, а после обсуждения со слушателями провели телефонное голосование. В ответ на вопрос: «Перечеркивает ли для вас признание Грасса о службе в «ваффен-СС» все его творчество?» – последовал шквал звонков. Аудитория проявила редкостное единодушие: 95 % радиослушателей высказали поддержку писателю.
А во-вторых, пишу я об этом еще и потому, что именно тогда мы с Юрой делали книгу «Перемена убеждений» (он диктовал, я печатала на компьютере). Это тоже своего рода исповедальная книга Карякина о себе и о многих шестидесятниках. Он тогда впервые рассказал, как в 1948 году стал жертвой ГЛАВНОГО СОБЛАЗНА. В десятом классе готовил доклад к столетию Коммунистического манифеста и был так потрясен простотой и ясностью этого основополагающего документа марксизма, что все ранее прочитанное, все знания по искусству, литературе показались неважными. Ему открылась абсолютная истина. Марксизм превзошел все, всех гениев. Это было ослеплением.
Вот как он об этом написал в дневнике: «Возникла абсолютно не контролируемая самим собой возможность прыгнуть, точнее, перепрыгнуть через века культуры и сразу попасть в избранные из избранных, попасть мгновенно. Искус был слишком велик. Я вступал в марксизм как в высший духовный орден, добровольно, не понимая, что я уже запутан и не доброволен»[77].
В книге «Перемена убеждений» он рассказал о долгом и мучительном расставании с иллюзиями «социализма с человеческим лицом», о том, как по Достоевскому проверял – верны ли его убеждения.
Когда Юра ушел, я много работала с его архивом, делала его книги. И однажды вдруг затосковала по той вырезанной для меня трости, что подарила Гюнтеру. В какой-то момент даже решилась написать ему, мол, друг дорогой, если Юрина трость еще жива, отдай ее мне. Но к этому времени ушел из жизни и Гюнтер Грасс.
Глава семнадцатая
Три Юры. Три друга. Три утраты
Юрий Давыдов. Тихий гений российской истории. Невольник чести
Почему тихий гений российской истории? Да потому, что история любимой им страны, этого «великого и милого нашего больного» (по словам Достоевского), была для него важнее собственной жизни. Он самоотверженно поработал на память России, на возрождение ее совести. Карякин как-то сказал о нем: «Юра как-то по-детски и по-сократовски был влюблен в ненавистного Ленину правдолюбца Владимира Бурцева (который докопался до ленинско-немецких марок, а еще раньше – до провокаторства излюбленного Ильичем Малиновского), а еще он был влюблен в Германа Лопатина, но особенно – в своего „Глебушку“ (Успенского). Случайность? Нет, разумеется. Родное искал и – нашел».
Почему «невольник чести»? Очень близкий ему человек на вопрос о главной черте его сказал, с оттенком некоторого негодования и скрытой гордости: «Патологическая порядочность». Очень точно. Не ангел, конечно, но это – доминанта, во всем. И в человеческих отношениях, и, может быть особенно в работе. Один юноша, писавший диссертацию о Л. Тихомирове, сказал ему: «Юрий Владимирович! В какой архив ни заглянешь, везде ваши подписи…» Работа в архивах была его настоящей страстью.
Архивы для этого писателя, прожившего честно, умно, совестливо свой трудный XX век, были его родным домом.
Познакомились они, Давыдов и Карякин, в 1974 году. Как-то наш друг (а одно время сосед по Новым Черемушкам), писатель и хирург Юлий Крейндлин, сказал Юре:
– Занимаешься «Бесами» а небось Давыдова не читал?
– Нет. А что надо читать?
– Да «Судьбу Усольцева» хотя бы…
Юра тут же раздобыл книгу. Прочел. Изумился. Позвонил автору. Напросился на встречу. Помчался. Проговорили полдня. Влюбился (оказалось, навсегда).
Карякину вообще несвойственны были ни бесцеремонность, ни амикошонство. Но если ему очень надо было что-то узнать, он мог даже ночью позвонить писателю,
