Книга Победоносцев. Вернопреданный - Юрий Щеглов

Сейчас оба тезки раскланялись и как-то невольно остановились напротив друг друга.

— Я давно искал случая, Константин Петрович, сказать вам, что прошлое мной совершенно забыто и что я поддерживаю вашу просветительскую деятельность и хотел бы принять посильное участие в преобразованиях значительной суммой, — проговорил, несколько смущаясь, граф, — Александр Александрович Половцов сообщил мне, что по сему поводу стоит обратиться к вам. Не соблаговолите ли снабдить меня дальнейшими инструкциями?

Константин Петрович смотрел на Палена без всякого энтузиазма, обычно вспыхивающего в нем, когда речь заходила о церковно-приходских школах, одного из самых главных дел его долгой жизни. Не стесняясь, он брал крупные средства и у надменного однокашника Половцова, и даже у Самуила Полякова, а от Палена, казалось бы, должен принять пожертвование без всякого колебания.

— Поверьте, Константин Петрович, я действительно забыл прошлое, — повторил Пален, обратив внимание на едва проступившую скептическую усмешку у своего визави.

Константин Петрович молчал, но не потому, что у него отсутствовал ответ. Нет, не потому!

— Я знаю, вы меня жестоко и несправедливо обвиняли в связи с проведением «Большого процесса», а затем из-за истории с Засулич. Но теперь, оглядываясь назад, нельзя не признать, что я был прав, пусть отчасти, хотя и ваша точка зрения имела право на существование.

«Любопытная трансформация, — подумал Константин Петрович, — бывший полицейский чин демонстрирует благоприобретенное качество — толерантность». Проживание в одной из прибалтийских провинций в роскошном имении и близость к Европе размягчили характер отставного министра, а когда-то он чуть ли не обвинял наставника цесаревича в излишней покладистости, из-за которой процесс закончился не так, как хотелось Палену. Граф угадывал мысли Константина Петровича: правительственная должность, а главное, годы ничегонеделания его кое-чему научили. На сухом и по-немецки высокомерном лице Палена появилось нечто похожее на искательную улыбку.

— Вы обвиняли меня в том, что я с Мезенцевым и Потаповым затеял это дело и что процесс был поставлен дурно. Ну что ж! Я согласен. Процесс проходил не гладко. Но Мезенцева через шесть месяцев убил Кравчинский, а Потапов получил нервное расстройство. Ваше мнение и ваша позиция много посодействовали моему устранению. А между тем я внимательно следил за дальнейшей судьбой основных обвиняемых в процессе. Мезенцев убит! Ипполит Мышкин, желавший освободить Чернышевского, дважды оказывал агентам III отделения вооруженное сопротивление, и в конце концов правительство по приговору суда его расстреляло в Шлиссельбурге, когда я уже не мог повлиять на события.

Обер-прокурора Святейшего синода в советские времена постоянно обвиняли в жестокости и непреклонности, однако именно он был самым твердым противником суда над двумя сотнями молодых людей, когда война с Турцией еще не получила своего разрешения.

— Но Мышкин не находился в одиночестве. Правда, он получил достаточно умеренный срок — десять лет. И расстрелян! А вы протестовали и считали, что большинство надо освободить. Ланганса освободили и даже выслали в Пруссию. И что же? Он возвратился нелегалом, опять спутался с «Народной волей» и попал в Алексеевский равелин.

— Зачем вы мне все это сообщаете, Константин Иванович? С какой целью? — наконец прервал свое неприятное молчание обер-прокурор.

Впрочем, он понимал, что Пален выплескивает давно наболевшее и что желание помочь развитию сети церковно-приходских школ лишь предлог для вступления в беседу.

— Тогда было не время разжигать страсти и привлекать к публичной ответственности молодых людей, сидевших в тюрьме по три-четыре года, усиливая страшное раздражение в обществе. Я не ошибался и стою и сегодня на такой точке зрения. Массу бедствий мы избежали бы, если бы не этот несчастный процесс.

Пален посмотрел на обер-прокурора невидящим взором — они имели почти один рост, потер ладонью золотое шитье придворного мундира напротив сердца и неожиданно резко повернулся, чтобы уйти не попрощавшись.

Странные мнения

Константин Петрович вел всегда замкнутый образ жизни, и письма к наследнику были для него едва ли не единственной отдушиной и возможностью хоть как-то повлиять на положение в России и улучшить обыкновенную житейскую ситуацию. Он жаждал практической деятельности, но по складу неординарной личности, по глубинному устройству натуры, по частным семейным обстоятельствам — и он это прекрасно осознавал — не имел возможности действовать самостоятельно. Впоследствии его называли при каждом удобном случае тайным правителем России, что совершенно не льстило ему и не соответствовало, по собственному мнению, истине. Он не однажды и разным людям упрямо повторял:

— Не я один управляю Россией.

Вот почему его необъятная по событиям жизнь сосредотачивалась в разного рода корреспонденциях, статьях и книгах, но более остального — все-таки в письмах. Именно в письмах он всегда оставался самим собой. Они и есть история его судьбы и, что удивительнее всего, подлинная история страны, хотя и несут на себе печать редко встречающейся в России яркой и трудной индивидуальности. Подлинная история России — последовательная цепь мыслей Константина Петровича. Фактическая сторона здесь играла подчиненную роль. Мысль опиралась, конечно, на факты, интерпретируя их оригинально и субъективно, но вскрывая почти всегда завуалированную сущность. Юридическая, правовая приверженность отнюдь не к старому укладу, а к нравственной традиции, то есть к традиции, прошедшей проверку временем, служила непременной подоплекой любого высказывания. Традиция — живой, развивающийся, кардинальный элемент истории, и заблуждаются те, кто считает, что направленность в политике Константина Петровича есть политика всего лишь «обратного хода». Какой уж тут обратный ход при обсуждении целесообразности проведения процесса, вошедшего в учебники под названием «Процесс 193-х». Это был самый крупный политический процесс над членами различных нелегальных организаций в XIX веке, и противником его осуществления так или иначе оказался человек, которого клеймили на всех углах.

Он имел обыкновение, прежде чем взяться за перо, обсуждать самые существенные мысли с Екатериной Александровной.

— Ты ведь представитель молодого поколения. Ты острее видишь реальность и участвуешь в повседневности не так, как я, — говорил Константин Петрович каждый раз, приступая к разбору тех или иных происшествий, сотрясавших Петербург или мировым эхом отзывавшихся здесь. — Твоя сестра — свидетельница того ужасного положения, которое сложилось после боев на Шипке. Вы чувствуете иначе, чем я.

— Да, действительно, в письмах сестра рисует довольно неутешительные картины. Но что делать? Как исправить ситуацию?

— Между тем сегодня бездарный и бездушный Пален нагнетает напряженность в государстве. Главнокомандующий с его нелепыми и противоречащими друг другу распоряжениями в действующей армии и дурацкие претензии Палена здесь — вот ось, вокруг которой в недалеком будущем завертятся все наши несчастья. А что надумали мудрецы в Государственном совете? Ты и вообразить себе не можешь, Катя, к чему это все приведет и какой фундамент гражданского противостояния будет заложен в основу русской жизни благодаря таким ослам, как Пален! Ко времени ли предлагать императору издать закон о призывании войск для содействия власти в подавлении беспорядков? Я буду писать о сем безумии наследнику. Безусловно, в Европе престиж России будет подорван. Если страна, ведущая войну, охвачена массовыми беспорядками, то чего от нее ждать вообще? Кроме поражения или больших потерь — нечего.