Книга Записки датского посланника при Петре Великом. 1709–1711 - Юст Юль

5-го. Я дожидался (здесь) извещения от великого канцлера, где мне настичь царя, так как, по словам Екатерины Алексеевны, с минуты на минуту должен был приехать от него гонец. Гонец действительно прибыл, но мне никакого письма не привез. Перед отъездом отсюда (русские министры) тоже не оставили для меня никаких указаний (на этот счет), хотя, в сущности, и должны бы были это сделать. Здесь (равным образом) никто не знал, в Дрездене ли царь или в Торгау, по случаю женитьбы царевича, недавно помолвленного на одной вольфенбютельской принцессе[407], едет ли он лечиться на воды в Карлсбад, отправляется ли в лагерь под Штральзунд или же в скором времени возвращается прямо в Торн. Ввиду подобной неизвестности я решил ехать в Данциг, с тем чтобы там дождаться приказаний от его величества моего всемилостивейшего государя и короля относительно того, не будет ли мне дозволено, пользуясь близостью расстояния, съездить в (наш) лагерь под Штральзунд, осаждаемый королем; ибо я предвидел, что царь пожелает где-либо с ним съехаться. Всеподданнейше написал я об этом его королевскому величеству из Торна и, собираясь выехать в Данциг на следующий день, велел доложить царице, что желаю ей откланяться.

Застал я ее в обществе 12 или 16 преображенских офицеров, которые сидели кругом нее, пили, кричали и играли. Царица сказала мне, что ни за что меня не отпустит до годовщины победы под Лесным, одержанной царем над генералом Левенгауптом; что в этот день, в память означенной победы, она задает пир. Я стал было всячески отговариваться, но Екатерина Алексеевна многими любезными просьбами и ласковыми словами убедила меня отложить отъезд. Когда же я обещался остаться, царица прибавила, что, если бы ей не удалось меня уговорить, она велела бы караульным офицерам у всех городских ворот не выпускать меня из города.

Здесь не излишним будет привести некоторые подробности о польских деньгах. Самая мелкая монета в Польше — скиллинг, (равняющийся) одной шестой датского скиллинга. Это единица (здешней монетной системы). Три скиллинга составляют грош, то есть пол датского скиллинга. 30 грошей составляют польский злотый (Gylden), равняющийся 15 датским скиллингам. Но и эта (система) не имеет твердых оснований, ибо шестак, или прусский Sexer, то есть шесть датских скиллингов, в одном месте, например в Подолии, стоит 13 грошей, в другом, как, например, в Варшаве, 15, вследствие чего в (Варшаве) два сексера или 12 скиллингов составляют польский злотый. Один тынф, или прусский Achtzehener, всегда и всюду представляет собой три шестака, или Sexer’a. Ввиду этой постоянно и повсеместно одинаковой их ценности покупать что-либо выгоднее всего на тынфы. Трояк, соответствующий прусскому Drittener’y или трем датским скиллингам, всегда равняется полшестаку, то есть под-Sexer’y. Расчет ригсдалера-courant на злотые находится в зависимости от стоимости в данном месте шестака. (Вообще) ригсдалер-courant заключает в себе шесть злотых, и стоимость его исчисляется сообразно стоимости в том или другом месте шестака; в Лемберге (же) и Подолии ригсдалер представляет восемь тамошних злотых; в Варшаве и Торне он равняется шести тынфам, что на шестаки составит тот же расчет. Дукат заключает в себе 14 тынфов. В Торне шестак содержит только 12 грошей, как в Варшаве, так и в Торне расчет почти всегда ведется на прусские деньги; под (словом) «гульден» всегда разумеется прусский гульден, (заключающий в себе) 30 прусских и 60 польских грошей.

В Торне евреи могут проживать лишь под условием уплаты в пользу города по одному тынфу в день с человека, и то не иначе как испросив сначала разрешение.

6-го. Я съездил верхом в Brischek, небольшую принадлежащую Торну деревню. Остановился я (там) у немецкого лютеранского священника Helt’a. Этот (последний) рассказал мне обо многих невероятных и невозможных случаях колдовства и наваждений; которым, по его словам, он сам был свидетелем; когда же увидал, что я ничему этому не верю, то для большей убедительности сообщил, будто в одной деревне его прихода, Bruk’e, дьявол нагнал на жильцов дома, (принадлежащего) одному крестьянину, а именно старшине, такой страх и трепет, что они не знают, что делать. (В доме этом) днем и ночью ^преимущественно, впрочем, ночью:) летают и падают (предметы), (что-то) стучит, (раздается) крик и шум и проч. Он (Helt) четыре месяца кряду, всякое воскресенье, всенародно с кафедры молил Бога об избавлении бедняков от такого наваждения. Если я и этому так же мало верю, как (всему) остальному, то могу лично осведомиться (и убедиться в) действительности (рассказанного им случая), съездив верхом в Bruk, находящийся на расстоянии менее одной мили от его дома.

Мне любопытно было доведаться, в чем, собственно, дело, а потому я таки поехал верхом в (Bruk) и явился в тот дом, куда поселился черт. Первой встретила меня хозяйка и рассказала то же, что и священник. Я спросил ее, слышала ли она черта прошлой ночью. Она отвечала, что с самого Крещения не проходило ночи, чтобы она его не слыхала. (Правда), в той комнате, где спала сама она с мужем, шума больше не было, с тех пор как она прикрепила над дверью несколько прутиков черной смородины; но зато в прочих комнатах, несмотря на положенные там черносмородинные прутья, (шум продолжается), Хозяйка показала мне между прочим на дверях следы ударов и царапин, произведенных, как она утверждала, призраком. Заметив, однако, что я смеюсь как над этим рассказом, так и вообще над подобными вещами, она до некоторой степени рассердилась. Я попросил у нее (позволения) провести в ее доме одну ночь, чтоб быть свидетелем (рассказанных ею вещей). Хозяйка, (хотя и) нашла, что это с моей стороны весьма смело, (тем не менее) сказала, что очень рада и что усердно молит Бога о том, чтобы нынешней ночью дьявол непременно посетил ее жилье и (чтоб) я чрез это уверовал в наваждения. Ночевал я в этом доме сам-восемь со своими людьми, не считая находившегося со мной торнского горожанина, (того самого), у которого я жил в Торне; он наивно и твердо верил толкам священника и здешних крестьян. Я велел своим людям лечь спать на солому в той же комнате, в которой ночевал сам; (тут же приказал лечь) и крестьянину, жене его, детям и всем домочадцам; кроме того, распорядился, чтоб до наступления ночи все двери были хорошенько заперты и дом осмотрен, дабы убедиться, что на чердаке нет никого чуждого. (Затем) более безмятежной ночи я никогда еще не проводил, так тихо было все. Поэтому я полагаю (одно из трех: или) что дьявольщину затеяли живущие кругом иезуиты, подкупившие нескольких мошенников для ее выполнения, с тем чтобы впоследствии изгнать воображаемого дьявола, который по их желанию сам прекратил бы свои проказы, и чрез это (способствовать) совращению местного населения в (католичество); или, (во-вторых), что известные обманщики задались мыслью завладеть домом этих бедных людей, (напугав их) небывалыми страхами наваждений (и тем) выжив их из дому; или же, (наконец, в-третьих, что) девушка, ночевавшая с детьми в передней части жилья, находилась в любовной связи с работником, который подобными (штуками) прогонял от девушки детей, чтобы (оставаться) с ней наедине. Как бы то ни было, но наваждения (в ту ночь) не было. Не следующий день, перед тем как уехать, я объяснил крестьянам их неразумие, а своего торнского домохозяина попросил рассказать при случае священнику (Helt’y), в чем, собственно, заключается чертовщина, о которой он мне сообщал, и убедить его впредь не кощунствовать (и не) обращаться к Богу со всенародными молитвами по вопросам, где скрывается одно фокусничество. Я должен, однако, отметить любопытное обстоятельство, из которого можно заключить об упрямстве нашего доброго священника, не пожелавшего сознаться в том, что он был обманут. Так как после ночи, которую я провел в упомянутом доме, никакой дьявол там более не появлялся, то священник всенародно, с кафедры вознес благодарение Богу за то, что Он избавил бедных крестьян от этого креста, тогда как на самом деле это был лишь обман, прекратившийся сам собой, ибо (производившие его люди) стали опасаться, как бы не было сделано более тщательного расследования. Если б не так, то священнику Helt’y оставалось бы признать за мной (известную) святость, благодаря которой я могу изгонять бесов; но подобной (оценки) я отнюдь не заслуживаю.