Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

Мне повезло в другом: у меня был дед. Да какой! Трудолюбивый и удачливый в любом деле. Он и сшил мне к концу августа новые сапоги из самодельной телячьей кожи. Кроил их и выводил на колодках деревенский сапожник Прокоп Семенишин, а уж в остальной работе дед постарался сам. Не ахти какой красы получилась обувка, но удобная и, главное, – крепкая, без заплаток и скрытых прорех. И рубашку из сохранившейся отцовской сорочки сгоношила мне матушка на старой, еще бабкиной, «зингеровской» машинке, зачастую ходившей по рукам и обшивавшей полдеревни. Штаны подошли дедовы, бывшие выходные. Мешковато они сидели на моих ягодицах, свисая гармошкой к сапогам и собираясь складками на поясе, но других не было и не предвиделось – кое-какие деньги, перепадавшие в хозяйстве, уходили на уплату налога, и про новые покупки даже мечтать было совестно, не то чтобы клянчить их. Пиджачишко – еще сохранился давний, купленный на вырост за деньги, пришедшие за погибшего отца, хотя и тесноватый, но сносный. У других и этого не было, и потому я один, благодаря деду, судьбе, а может быть и Богу, замахнулся на среднюю школу.

В новом наряде я и собрался в райцентр. Свидетельство за семь классов круглилось одними пятерками. В придачу к нему отливала позолотой букв «Похвальная грамота» с портретами вождей по правую и левую сторону развернутого листа, потому и не было у меня никаких сомнений в возможности зачисления на дальнейшую учебу, хотя некоторое волнение и щекотало – впервые выпархивал я из родного гнезда. То, давнее, довоенное время, когда мы жили в городе, смутно-смутно рисовалось в памяти нагромождениями деревянных и каменных домов, витринами магазинов, людской толкотней, постукиванием трамвайных колес, тугим наплывом заводских гудков… Но все это маячило в сознании трепещущим маревом, растворяясь и ускользая в деталях.

– Надо бы матке с тобой сходить в Иконниково, да разве председатель отпустит – самая страда горит, – оглядывая меня, крутил усы дед. – Ты там поосторожней, хулиганья по улицам не мало шастает, не лезь на рожон…

С этими напутствиями деда, с его теплотой в голосе и двинулся я по проселку за Агапкину poщy, подковой охватившую полдеревни.

Леса, леса и леса – березово-осиновые, с ивняковыми кружевами по опушкам, с витиевато натекшими среди них травяными полянами, то раскиданными небольшими лоскутами, то далеко убегающими в открытое пространство. И все это мило, знакомо с глубины детского возраста, с того дня, когда я впервые окунулся в таинство зеленой купели.

Петляла и петляла дорога по лесам, и с легкостью в теле, с тихим восторгом шел я по ней, примечая новые очертания лесных опушек, гущину затемненных чащоб и зеленые переливы трав. Думалось про нашу сельскую школу, дом, охоту… Мысли перескакивали с одного на другое, уводя в даль детских лет и вновь возвращая к задумке о том, что могло ждать меня впереди. Но все это проплывало вскользь, не задевая душу. И как-то сразу, в распахе между лесами, открылись далекие еще мазки серых строений, над которыми черной спицей торчала высокая труба, a потом поднялись и белесые надстройки словно такелаж закопченного парохода, увозившего меня с матерью из областного города к пыльной станции, забитой повозками и людьми…

В широте пространства утонули последние лески, и грудой растянутых по горизонту домов ломко оконтурилось Иконниково. Два-три километра до него я проскочил быстро, в порыве затаенного любопытства, и тесноватой, разъезженной телегами улицей, торопясь, от палисадника к палисаднику, стал углубляться в жилую гущину деревянно-кирпичных построек. И чем дальше я уходил от края села, тем тревожнее становилось на душе в этом лабиринте улиц и переулков, ограниченном мире глухих заборов и дворов.

Изредка встречались мне прохожие, все больше женщины, проходившие мимо с равнодушным безразличьем. Да и я старался особо не пялить глаза. Странно лишь было, что живые люди совсем не чувствуют друг к другу ни интереса, ни тепла – вроде проходят мимо кучки навоза. Даже старушка, которую я спросил про школу, и та сразу не остановилась, а лишь после того, как я раза два ее окликнул.

– Видишь трубу высокую? – Старушка махнула дряблой рукой. – Держись на нее. То маслозавод. Выйдешь к нему, а за садом крыша железная в сурике – то и есть твоя школа.

Ближе к центру села улицы стали чище, зеленее, хотя все такие же, разбитие и пыльные. У одного из больших домов я заметил грузовую машину, и сразу чем-то давно забытым повеяло с запахом бензина, нагретого железа, резины… Город, давний город дохнул на меня воспоминанием….

Школа была огромной, двухэтажной, рубленой в крест из добротного сосняка, окруженная запущенным садом. Широкие окна здания будто всасывали взгляд, топя его в полутемной прохладе классов и коридоров. Стукнуло сердечко ропотно, притихло, ноги потяжелели, когда я ступил на высокое крыльцо.

Коридор остановил меня своим простором: в нем и разбежаться было не боязно. Не то что в нашем – деревенском: пять шагов кинешь и стопорись.

– Вам кого, мальчик? – услышал я из темного угла и увидел женщину за маленьким столиком, на табуретке, с лету, со свету ее было не разглядеть.

– Пришел документы сдавать в восьмой класс, – сдержал я голос и без того громковато прозвучавший в высоких потолках.

– Ступай по лестнице наверх. Там – третья дверь справа…

Полы и лестницы были обшарпаны местами до деревянной белизны, но свежие побеленные стены еще пахли известью.

Массивные ступени лестницы даже ничуть не вздохнули под моими легкими шагами. Крашенные белой краской двери блеснули на меня свежиной лака, солнечными бликами из распахнутых окон.

Столы, заваленные книжками, бумагами… За одним – седовласая женщина в массивных роговых очках. Глаза за стеклами жесткие в увеличенной холодности.

Долго перекладывала она с одной руки на другую мои документы. Что-то дрогнуло в ее зрачках, потеплело.

– У нас два восьмых класса: А и Б. Класс А мы комплектуем местными учениками. Но иногда делаем исключение отличникам. Хотя… – Она запнулась. – Ваш там уровень, мягко говоря, не всегда соответствует действительности…

Я молчал, поняв намек и чуточку обидевшись за своих учителей: уж они-то не старались? Особенно Ван Ваныч, пробивший в хиленькой деревне семилетку и сам в первый год управляющийся за троих. Приезжали как-то в деревню на экзамены инспектора с проверкой, так удивились – на совесть, накрепко учили нас…

– Ну, что молчишь? – все разглядывала мои документы женщина. – Пойдешь в восьмой А, потянешь наравне со всеми?

Это ее недоверие тронуло ледком сердце. Я пожал плечами.

– Вам виднее. А мне с деревенскими привычно.

– Если бы виднее… – Она потянула к себе какой-то журнал. – Привычнее так привычнее, не будем нарушать порядок…

Вышел я из школы с облегченным вздохом – главное дело сделано. Теперь надо было определиться с жильем: ни родных, ни знакомых в райцентре у нас не было. Куда идти? У кого спрашивать?.. Как-то само собой я повернул к центру – любопытство подогрело, да и надо было ознакомиться с селом, в котором мне предстояло долгое учение. Тем более что осветленное, в россыпи строений, пространство было видно от школьного двора – минут пять хода враскачку.