Книга Мирабо - Рене де Кастр

Столь же удачны были все импровизированные ответы делегациям, являвшимся на трибуну Собрания в две недели, которые выглядели самыми безмятежными в политической жизни Мирабо.

Похвалу музыке, с какой он обратился к авторам песен, слова сочувствия, выраженного слепым из прихода Святого Антония, можно включать в антологии: они ни в чем не уступят произведениям Дидро или Руссо; шедевром в этой области стало знаменитое обращение к французским квакерам.

В тот день Мирабо чувствовал себя очень скверно. Накануне он корчился от боли, вызванной желчными коликами; поутру ему приставили пиявок, чтобы унять разгоряченную кровь. Когда он сел на место председателя, его шея была обернута окровавленными повязками.

В этот момент ввели делегацию квакеров; фанатики-пуритане отказывались приносить гражданскую присягу, выдвигая в качестве аргумента свое неприятие кровопролития. Мирабо принял этих уклонистов как нельзя лучше; речь, произнесенная им безо всякой подготовки и внушающая уважение своей красотой, показательна в плане его истинных представлений о «коллективной безопасности».

Он поэтически упомянул о постоянном возобновлении захватнических войн и неизбывном принесении в жертву народов, пренебрегающих своей защитой. Пообещав представить на рассмотрение Собрания просьбу, выраженную посетителями, он заключил:

— Если я когда-нибудь встречу квакера, то скажу ему: брат мой, раз у тебя есть право быть свободным, у тебя есть обязанность помешать тому, чтобы тебя сделали рабом. Поскольку ты любишь ближнего, не допусти, чтобы его задушила тирания, это значило бы убить его самому. Ты хочешь мира; ну что ж, это слабость, призывающая войну; всеобщее сопротивление и будет общим миром.

Сделав весьма странный вывод из этой поэтической философии, Собрание освободило квакеров от присяги, которую в то же время самым жестоким образом навязывало духовенству.

Под конец председательства Мирабо депутация от районов Парижа, принятая в Собрании, подняла куда более важный вопрос. «Парижане, — утверждали делегаты, — не могут видеть без боли, что их дорогой король покинут частью своей семьи».

В этой слезливой фразе заключалась вся проблема эмиграции принцев крови. Обе тетки короля, мадам Аделаида и мадам Виктория, подозревались в том, что намерены покинуть свою парижскую резиденцию и уехать в Рим. Дочери Людовика XV располагали каждая миллионной рентой, и парижские торговцы не могли смириться с мыслью о том, что эти денежки будут потрачены за границей. Возможно, это и было настоящей причиной демарша, закамуфлированного патриотическими лозунгами.

— Вы предложили вниманию Национального собрания один из важнейших вопросов, которыми оно занимается, — ответил Мирабо, в последний раз выступая как председатель. — Независимость от любой другой власти, кроме власти закона, — право каждого гражданина, но из самых общих правил существуют исключения. Королевская семья неотделима от престола. Если члены этой семьи посмеют восстать против законов, их, возможно, без проблем образумит ее глава. Все эти доводы Национальное собрание взвесит и обсудит. Каково бы ни было поведение окружающих монарха, он не одинок; великий народ стал его семьей; его имя, стоящее рядом с именем народа и закона, гарантирует одновременно его честь и могущество.

Этой тирадой, которую Собрание распорядилось напечатать, Мирабо отвечал на тайные опасения. Подлинную суть его двухнедельного председательства следует, наверное, искать не в зале заседаний Национального собрания, а в теневых интригах; однако рассуждать о ней можно лишь с оговорками, без решительных утверждений, постоянно помня о том, что мы только бродим вокруг истины, которая, возможно, никогда не откроется полностью.

Чтобы понять таинственные события первой половины февраля 1791 года, нужно вернуться на несколько недель назад, к выступлению Мирабо в конце ноября 1790 года по поводу поправки Вуаделя; его поведение сделало неизбежной гражданскую присягу для священников и заставило короля тянуть время, отсрочивая решение, которое возмущало его как христианина.

— Я бы предпочел быть королем Меца, чем оставаться королем Франции в подобной ситуации. Но это скоро кончится, — сообщил Людовик XVI графу Ферзену.

Шведский красавец-авантюрист знал это лучше других и даже сам породил такое мнение: разве не заказал он дорожную карету, предназначенную для возможного тайного отъезда короля и его семьи?

Этот план вплетался в невероятно запутанную сеть интриг, в центре которой стоял Бретейль, бывший министр королевского дома и глава трехдневного правительства, подавшего в отставку после взятия Бастилии.

Интендант цивильного листа, масон Лапорт, преданный Людовику XVI, был посвящен в План Мирабо; он сказал королю:

— Осмелюсь заметить Вашему Величеству, что, какое бы решение вы ни сочли нужным принять по поводу записки господина де Мирабо, лучше не говорить о ней тем, кто готовит другой план — о выезде из Парижа.

Лапорт, Бретейль и Ферзен, возможные авторы этого «другого плана», подумывали о том, чтобы поручить его исполнение маркизу де Булье, которого и Мирабо, со своей стороны, тоже отличил.

Ведь именно Мирабо самым первым подумал о бегстве короля, чтобы тому было легче вернуть себе власть; в октябре 1789 года он хотел отвезти его в Руан, а летом 1790-го — попросту в Фонтенбло.

Другая же фракция обратила свой взор к восточной границе и не исключала поддержки со стороны австрийцев, если французских войск окажется недостаточно.

Похоже, король с королевой, к которым тянулись все нити, надеялись, что в великом Плане Мирабо будут оговорены условия побега, о котором шла речь раньше; однако в Плане ничего не говорилось по поводу этого пункта, вдруг вышедшего на первый план из-за угрозы применения гражданской Конституции. Этим можно объяснить колебания в применении Плана в январе 1791 года.

Есть также все основания поставить в один ряд фразу, оброненную Марией-Антуанеттой Мерси-Аржанто 1 или 2 февраля, — «Я думаю, что Мирабо может быть полезен, однако нимало не доверяю ему ни в чем», — и письмо Ламарка в последних числах января, в котором он также говорит Мерси: «Теперь перейду к этапу, на котором находится План. Ни один путешественник еще не уехал. Цех печатных трудов не учрежден. От содействия других министров почти отказались, поскольку отвратительный выбор, навязанный г-ном Лафайетом, делает это содействие невозможным или опасным. Ни о каком плановом наступлении на Национальное собрание еще не решено. Однако полицейский цех начинает действовать. Кое-какие махинации уже выстраиваются; несколько писак наняты на службу».

Не углубляясь в толкование этих текстов, можно предположить, что двор отодвинул План Мирабо на второе место, уделяя больше внимания тайно разрабатываемому плану бегства в Монмеди по дороге в Варенн. Этот план, который — увы! — однажды будет приведен в исполнение и погубит монархию, был лишь неловким искажением идей Мирабо; его готовили без ведома Монморена (это осознали лишь в момент бегства короля), однако кое-кто подозревал о его существовании.

Любопытно и, в общем, лишено объяснения, что Ламарк настаивал, чтобы Мирабо дополнил свой великий План способом вывезти короля из Парижа.