Книга Мирабо - Рене де Кастр

Волна возмущения пробежала по рядам, где сидели правые депутаты; аббат Мори с шумом покинул зал, увлекая за собой часть духовенства.

Конечно, если целью Плана было внести смуту в заседания, успех был полным; но, возможно, Ламарк с Монмореном не одобряли такие приемы.

Дальше пошло еще хуже: речь вдруг обратилась в проповедь. Приведя несколько цитат из Библии, Мирабо призвал добропорядочных священников принести присягу и, сравнив будущую Францию с той, какой она была еще несколько месяцев назад, заключил:

— Просвещенные христиане вопрошали, где же сокрылась священная религия их отцов, а истинной религии церкви там не было. Мы были нацией без родины, страной без правительства и церковью без своего лица и системы.

В то время как левые выказывали свое удовлетворение, докладчик от Комитета по делам церкви, суровый Камю, защитник духовенства, прервал оратора, крикнув:

— Это невозможно слушать! Нам говорят мерзости, которые невозможно выслушивать хладнокровно. Я требую перенести дебаты и вернуть текст в комитет! Надо закрыть заседание!

Мирабо зашел слишком далеко. Камю не хотел раскола; он был сторонником отделения, то есть продвижения к галликанской церкви, одобренной папой.

Выкрик Камю отрезвил левых, и они в свою очередь осудили Мирабо. Он восстановил против себя всё Национальное собрание, поставив под вопрос свое избрание на пост председателя, на который выдвигал свою кандидатуру каждые две недели.

Мирабо бывает непросто объяснить. Он не пожелал признать, что дал маху; в «записках для двора», составленных после этих неудачных дебатов, он заявлял, что вызвал беспорядок, строго придерживаясь Плана.

26 января дебаты возобновились: Казалес умолял депутатов отказаться от присяги для священников. Мирабо, оценивший опасность раскола, мог бы поддержать коллегу, которого втайне сделал фланговой ударной группой Плана; тем самым он бы послужил интересам монархии и Франции.

К несчастью, Мирабо сильно испугался за свою популярность во время дебатов 15 января; правда, благодаря своей антиклерикальной речи он был избран комендантом Национальной гвардии, но эта честь недорогого стоила по сравнению с постом председателя, выборы которого были назначены на 28 января.

Поэтому, вместо того чтобы поддержать разумные речи Казалеса, Мирабо заявил, что Собрание должно выполнять обязательства, определенные принятыми решениями; раз есть декрет о присяге, нужно его применять:

— Любое колебание было бы аполитично и неуместно.

Увы! Такая бесхарактерность указывала на глубокое знание человеческого малодушия; Национальное собрание, довольное тем, что ему не нужно пересматривать своих решений, рукоплескало Мирабо и утвердило решение, которое могло вызвать раскол. Но Мирабо вернул себе популярность в нужный момент.

II

Эту популярность он действительно заслужил во время заседания 28 января 1791 года, на котором произнес одну из своих лучших речей.

Комитет по иностранным делам поручил ему изучить международное положение. Мирабо сделал доклад, который до сих пор остается самым проницательным взглядом на внешнюю политику того времени.

Он остановился на проблемах, волновавших тогда общественное мнение: упорно ходили слухи о возможном бегстве королевской семьи; к ним примешивались слухи о войне.

Мирабо привел доводы в пользу мира: разве присутствие короля и его семьи в Париже не является подлинной его гарантией? Имея таких заложников, Франция не подвергается никакой непосредственной опасности.

Какие же страны, кстати, могли бы на нее напасть? Это не слабые государства вроде Сардинии или Швейцарии, связанные с Францией узами дружбы или крови; Австрия занята восстановлением порядка в Нидерландах, ее бояться не стоит. Опасна ли Англия?

Борьба с этим могущественным островом идет безостановочно с начала XVIII века, и там только что был опубликован антиреволюционный памфлет — знаменитые «Размышления о французской революции» Эдмунда Берка. Мирабо определил истинную цену этому произведению: это мнение отдельного человека, а не целого народа, который «возрадовался, когда мы опубликовали „Великую хартию человечества“, найденную на развалинах Бастилии».

Подавляя исподволь ведущуюся пропаганду, Мирабо выступает как убежденный сторонник согласия с Англией; в этом союзе он видит залог мира для всей Европы.

Советуя усилить французскую армию, чтобы доказать, что страна не позволит иностранцам читать себе нотации, он выступает за обновление дипломатических кадров и надеется, что новые люди донесут до всех стран стремление Франции к миру.

— Кто стал бы опасаться нападения, несправедливой войны со стороны народа, который первым записал в своде своих законов отказ от всяческих завоеваний, который хочет воздвигнуть алтарь миру из орудий разрушения, покрывающих и марающих собой Европу, стереть, если это возможно, границы всех империй и хранить только против тиранов оружие, освященное благородным завоеванием свободы?

Эти тирады, исполненные красот и иллюзий, вызвали столь большое воодушевление, что Собрание распорядилось напечатать речь Мирабо, что было хорошим предзнаменованием накануне избрания председателя.

Выборы состоялись 29 января. Предыдущий председатель, знаменитый аббат Грегуар, был избран 3 января; тогда Мирабо не хватило для победы всего трех голосов; на сей раз у него даже не было соперника.

Эта честь запоздала: Мирабо стал сорок четвертым председателем Собрания. В целом, История позабыла имена людей, занимавших место, прозванное в народе «креслом Мирабо».

«Наконец вы председатель, — писал Ламарк, — и мне уже хочется, чтобы вы перестали им быть, ибо теперь вы немы на пятнадцать дней».

По сложившемуся обычаю председатель не вмешивался в дебаты; возможно, именно для того, чтобы обречь Мирабо на молчание, его враги наконец решились отдать ему свои голоса. Однако они не добились того, чего хотели; две недели председательства Мирабо стали одним из выдающихся периодов в его жизни. Его речи были не пламенными выступлениями, а любезными приветствиями, которые сделали для его репутации столько же, сколько и прежние яркие выпады.

Находясь в кресле председателя, Мирабо проявил гораздо больше властности, чем его предшественники; он невольно оправдал опасения своих коллег, не решавшихся поставить его господином над собой.

Остроты, уснащавшие собой этот период, цитировали неоднократно.

Когда старик Тронше не мог произнести свою речь, которую заглушал шум в зале, Мирабо просто сказал:

— Требую тишины для господина Тронше; его легкие не столь мощны, как его голова.

А депутата Ренье, с которого только что сняли обвинение в злоупотреблениях и который все же хотел выступить, Мирабо призвал к молчанию тонким замечанием:

— Господин Ренье, прошу у вас позволения отказать вам в слове: не лишайте нас удовольствия воздать должное вашей порядочности, даже не выслушав вас.