Книга Один в Берлине - Ганс Фаллада

Он и Фабиан стояли так, что Хергезели не могли видеть содержимое чемодана. Сыскари шептались между собой. Потом Фабиан с натугой извлек содержимое. Маленькая машина, блестящие шурупы, пружины, блестящая чернота…

– Печатный станок! – сказал комиссар Лауб. – Маленький печатный станок – для подстрекательских коммунистических листовок. Ваше дело закрыто, Хергезель. Раз и навсегда!

– Я не знал, что в чемодане, – повторил Карл Хергезель, испуганно и оттого неубедительно.

– Будто теперь это имеет значение! Вы же были обязаны сообщить о встрече с этим Григоляйтом и сдать чемодан! Заканчиваем, Фабиан. Уберите эту штуковину. Я знаю более чем достаточно. Женщину тоже в наручники.

– Прощай, Карли! – в полный голос крикнула Трудель Хергезель. – Прощай, любимый! Я была очень счастлива с тобой…

– Заткните ей пасть! – рявкнул комиссар. – Эй, Хергезель, это еще что такое?

Тот вырвался из хватки гестаповца, когда у другой стены кулак с размаху ударил Трудель в лицо. И хотя Карл Хергезель был в наручниках, он сумел-таки сбить мучителя Трудель с ног. Оба покатились по полу.

Комиссар лишь коротко кивнул Фабиану. Тот стоял над дерущимися, выжидал, а потом три-четыре раза саданул Карла по голове.

Хергезель охнул, дернулся и замер у ног Трудель. Она неподвижно смотрела на него, изо рта у нее капала кровь.

Потом они долго ехали в город, и все это время она тщетно надеялась, что он придет в себя и она снова посмотрит ему в глаза. Увы, этого не случилось.

Они ничего не сделали. И все же им конец…

Глава 54

Тяжкая обуза Отто Квангеля

За те девятнадцать дней, которые Квангелю пришлось провести в бункере гестапо, прежде чем его передали следственному судье при Народном трибунале, самым тяжким для него были не допросы комиссара Лауба, хотя этот человек использовал все свои немалые силы, чтобы, как он говорил, сломить сопротивление арестанта. Иными словами, превратить его в плачущее, запуганное ничтожество.

И не постоянно растущая, мучительная тревога за жену, Анну, выматывала Отто Квангеля. Он не видел жену, ничего не слышал непосредственно о ней. Но когда Лауб на допросах назвал имя Трудель Бауман, нет, теперь уже Трудель Хергезель, он понял, что жена дала себя запугать, была обманута и нечаянно обронила имя, называть которое вовсе не стоило.

Позднее, когда становилось все яснее, что Трудель Бауман и ее муж тоже арестованы, что дали показания и тоже втянуты в эту воронку, он по многу часов мысленно спорил с женой. Всю жизнь он гордился, что был одиночкой, что не нуждался в других людях, никогда их не обременял, а теперь вот по его вине (ведь он чувствовал себя полностью в ответе за Анну) двое молодых людей вовлечены в его дела.

Но продолжались эти споры недолго, печаль и тревога за спутницу жизни брали верх. Наедине с собой он часто впивался ногтями в ладони, закрывал глаза, собирал всю свою силу – и тогда думал об Анне, пытался представить себе ее в камере, посылал потоки энергии, чтобы наделить ее мужеством, чтобы она не забыла о своем достоинстве, не унижалась перед этим мерзавцем, в котором не осталось уже ничего человеческого.

Тревогу за Анну он выдерживал с трудом, но и эта тревога была далеко не самым тяжким.

Не самым тяжким были и почти ежедневные вторжения в камеру пьяных эсэсовцев и их начальников, которые срывали на беззащитном свою ярость и утоляли садизм. Почти каждый день они распахивали дверь камеры и врывались, озверевшие от спиртного, одержимые лишь жаждой видеть кровь, видеть, как люди дергаются в судорогах, умирают, жаждой упиться слабостью плоти. Выдержать такое очень трудно, но и это тоже не самое тяжкое.

Самое тяжкое заключалось в том, что в камере он сидел не один, что у него был сокамерник, товарищ по несчастью, наверно, такой же виновный, как он сам. Но этот человек внушал Квангелю ужас, этот дикий, мерзкий зверь, бессердечный и трусливый, дрожащий и жестокий, человек, на которого Квангель не мог смотреть без глубокого отвращения и которому поневоле уступал, так как тот был намного сильнее старого сменного мастера.

Карл Цимке, или Карличек, как его называли тюремщики, был парень лет тридцати, геркулесова телосложения, с круглой бульдожьей головой, глубоко посаженными маленькими глазками и длинными волосатыми ручищами. Низкий шишковатый лоб, на который вечно свисал вихор спутанных волос, изрыт продольными морщинами. Говорил он мало, а если и открывал рот, то исторгал лишь черную брань. Из разговоров тюремщиков Квангель вскоре узнал, что раньше Карличек Цимке был весьма видным эсэсовцем, палачом для чрезвычайных поручений, а уж сколько людей угробили эти волосатые лапищи, никто не знал, сам же Карличек не помнил.

Однако даже в эти кровожадные времена профессиональному убийце Карличеку Цимке убийств зачастую не хватало, и в периоды праздности он начал убивать и без приказа начальства. При этом не гнушался забрать у жертв деньги и ценные вещи, но причиной его злодейств был не грабеж, а исключительно жажда убийства. В конце концов это открылось, и поскольку он по дурости отправлял на тот свет не только евреев, врагов народа и прочую «законную» добычу, но и безупречных арийцев, в том числе даже одного члена партии, то угодил сюда, в бункер, и пока что было неясно, что с ним делать дальше.

Карличек Цимке, который глазом не моргнув отправил на тот свет множество людей, перепугался за собственную драгоценную жизнь, и в его мозгу, не более развитом, чем у пятилетнего ребенка, только куда более злобном, зародилась мыслишка, что он может спастись, прикинувшись сумасшедшим. И придумал изображать собаку. Или, может, дружки присоветовали, что, пожалуй, вероятнее, и он по всем правилам играл эту роль, ведь она была ему вполне под стать.

Большей частью он голяком бегал на четвереньках по камере, лаял по-собачьи, жрал прямо из миски, как собака, и то и дело норовил тяпнуть Квангеля за ногу. Или требовал от старого сменного мастера, чтобы тот часами бросал ему щетку, которую Карличек затем приносил, за что надлежало его погладить и похвалить. Или Квангель должен был крутить Карличековы штаны как скакалку, а Карличек без устали через них прыгал.

Если сменный мастер не выказывал достаточного рвения, «пес» нападал на него, швырял на пол и по-собачьи зубами вцеплялся в горло, и не было никакой гарантии, что эта игра не закончится кровопролитием. Тюремщики с восторгом наблюдали за развлечениями Карличека. Часто они подолгу стояли в дверях камеры и науськивали «пса», злили его, и Квангель волей-неволей все это терпел. Если же они заявлялись в пьяном угаре, чтобы сорвать злость на арестантах, то швыряли Карличека наземь, а он только руки раскидывал и умолял выпустить ему пинками кишки.

Вот с таким человеком Квангеля обрекли жить бок о бок, день за днем, час за часом, минута за минутой. Он, привыкший к уединенной жизни, теперь не мог остаться один и на четверть часа. Даже ночью, дожидаясь утешительного сна, он был не застрахован от своего мучителя. Неожиданно тот появлялся возле его нар, клал здоровенную пятерню Квангелю на грудь и требовал воды или места на квангелевском ложе. Приходилось подвинуться, его трясло от отвращения к этому телу, вечно немытому, волосатому, как у животных, но лишенному их чистоты и невинности. А Карличек тихонько тявкал и принимался облизывать Квангелю лицо и все тело.