Книга Собрание сочинений. Том 1. Разнотык. Рассказы и фельетоны (1914–1924) - Михаил Михайлович Зощенко

— говорят, — сейчас не до крестика.

Горе горем, а крестик вернуть бы надо.

Верная примета

— В приметы во всякие я, товарищи, не верю. Ерунда это.

Ну, скажем, поп идет, для примеру. Ну идет и идет.

Оставьте его в покое. Может, он в народный суд идет, или следователь его вызывает. Я почем знаю? Зачем же отсюда выводить всякие умозрения — дескать, встретил попа, значит, худо будет? Ерунда это. Пустяки.

Или, скажем, черная кошка дорогу перебежала... Другой человек увидит кошку и непременно назад лыжи повернет. Испужается. Не пойдет по делу. Пути, дескать, не будет.

Опять-таки вздор. Опять ерунда. Ну бежит кошка — что из того? Ну пихни ее ногой или перебеги на другую сторону и иди спокойно по своим делам. Так нет, назад вертаются.

Я, товарищи, открыто заявляю: не верю я в эти пустяковые приметы... Раз такое было дело. Пригласил нас Иван Иваныч Крюков, — может, знаете, — на свои именины. Баба его, конечно, в день именин крендель этакий огромный спекла. И мелким сахаром сверху обсыпала. И выносит его на блюде. На стол ставит.

А хозяин, заметьте, ручки свои потирает.

— Вот, — говорит, — обратите ваше такое внимание на этот крендель. Крендель, — говорит, — этот не простой. Крендель, — говорит, — с сюрпризом для гостей.

— Ну? — спрашиваем.

— Да, — говорит, — с сюрпризом. Гривенник, — говорит, — серебряный в нем запечен. Кому, — говорит, — гривенник достанется, тот и есть самый счастливый в жизни. Испытаем, — говорит, — счастье... Примета верная.

Нарезал хозяин крендель. Стали кушать...

А был среди нас вдовец Петрович. Человек ужасно робкий и несчастливый. Не везло ему в жизни: и кобыла у него ногу сломала, и баба у него, знаете, недавно скончалась по болезни, и вообще по всем пунктам не перло человеку.

Так вот этот самый Петрович как услышал про гривенник — затрясся.

— Эх, — говорит, — кабы мне гривенник достался. Кабы мне счастье такое привалило.

И сам навалился на крендель, жует — хозяин даже резать не поспевает. Съел он одиннадцать кусков, на двенадцатом — стоп!

— Угу, — говорит, — тут, кажется, гривенник. Под языком...

Сунул Петрович палец в рот — вытащить хотел, да от радости, как рыба, вздохнул внутрь и поперхнулся. И проглотил гривенник.

Встал Петрович бледный из-за стола.

— Так, — говорит, — нельзя, братцы. Надо, — говорит, — покрупней монеты запекать. Я, — говорит, — проглотил нечаянно...

Принялся народ хохотать над ним. А Петрович не смеется. Стоит очумелый возле стола и воду хлебает из ковшика. Попил водички, пришел в себя и тоже смеяться начал.

— Хотя, — говорит, — я и проглотил гривенник, но все-таки счастье ко мне обернулось. Попрет мне теперь в жизни.

Но Петровичу не поперло.

К вечеру он заболел и через два дня помер в страшных мучениях.

А доктора заявили, будто скончался Петрович от гривенника, будто гривенник в кишках засел. Монета все-таки хотя и некрупная, но новая, шершавая, по краям зазубринки — не проскользнуть.

А хоронили Петровича по гражданскому обряду и без попов. В этом отношении Петровичу поперло.

Плохие деньги

Иван Петрович Мартынов, слесарь с завода «Коммунар», тихонько приоткрыл дверь и хотел осторожно шагнуть, но не удержался и ввалился в комнату на четвереньках.

Жена всплеснула руками и сердито двинула кастрюлей.

— Опять набрался! Опять, ирод, Пилат-мученик, набрался.

— Отнюдь, — сказал слесарь, пытаясь встать на ноги. — Трезвый я, как стеклышко... Гляди, Маша... Могу, если ты хочешь, до плиты дойти, могу до кровати... Гляди.

Иван Петрович шагнул в сторону, но не удержался и свалился на кровать.

— Отнюдь, — сказал он, укладываясь на подушку. — Трезвый я, как стеклышко... И все, гляди, Маша, в порядке у меня... Вот он, нос у меня, целый... Вот он, костюмчик, целый... Если про шапку думаешь — вот она, шапка, в кармане... Гляди, Маша... Отнюдь... Как стеклышко... А если про получку — вот она. Гляди, Маша...

Слесарь сунул руку в карман и вытащил несколько мелких знаков.

— Вот она, получка. Гляди, Маша.

Жена села на кровать и в голос заплакала.

Слесарь с удивлением поднял голову с подушки и, вдруг трезвея, присел на кровать.

— Маша, — сказал он, — а Маш... Ты, конечно, не плачь, Маш... Рази я что? Я малехонько. Малехонько я, Маша. Я как стеклышко... Один, может, стаканчик и будет. Я да Василь Ваныч... Рази я виноват?..

— Кошка виновата, — сказала жена, обиженно подбирая губы.

— Не кошка, — сказал слесарь. — Кошку я не виню. Отнюдь. Я тебе, Маша, по порядку. Утром, конечно, прихожу, а ребята на заводе треплются. Кассир, говорят, Иван Маркыч, за деньгами уехал. Получка, значит... Подхожу к кассе, а кассир Иван Маркыч сидит скучный и на деньги смотрит...

— Ты не мели, — сказала жена. — Раз пьяный, то спи на подушке.

— Я не пьяный, — сказал слесарь. — Я, Маша, как стеклышко. Я только тебе по порядку. Рази я виноват?.. Подхожу к кассе, а кассир Иван Маркыч говорит басом: «Становься, ребята, по три персоны. Деньги, — говорит, — сегодня плохие — купюры горазд крупные». А я говорю: «Что вы, — говорю, — Иван Маркыч, над нами делаете? Рази можно? Где ж это, — говорю, — менять-то будем?» А тут, конечно, подходит Василь Иваныч. «Ты, — говорит, — не треплись с кассиром. Сию, — говорит, — минуту возьмем третью персону, ать на улицу, разменяем в лучшем виде...» Рази я виноват, Маша?.. Ну, расписались, получили, вышли. А на улице никто не меняет. Мы в «Народное благо» — нету. Мы к частному купчику — нету. «А, — говорит, — покупать — так не у мене, а не покупать — так у мене. Вали дальше...» Мы и пошли. Рази я виноват? Ну, пошли. А тут «Вена». Зашли. Закусили, заплатили, выпили. А сдачу нам дают крупно — с десяти пять. Пошли, конечно, менять. Закусили, заплатили, выпили. А сдачу нам дают, в рот им муха, — три. Купюра не горазд крупная, а менять надо. Рази я виноват, Маша?.. Пошли менять три. Закусили, заплатили, выпили... Рази я виноват?.. А после, конечно, подходит какой-то субчик. «Можем, — говорит, — менять крупные купюры на мелкие. Берем, — говорит, — всего ничего».