Книга Американская история - Анатолий Тосс

обрушенное на неподвижный остров

с одиноко брошенным там маяком,

в результате, оставляя его не только разрушенным,

но и вообще как бы ни при чем

ни к проходящим кораблям, ни к мигающему свету...

А потом,

как бы празднуя свою удавшуюся победу,

устремляется дальше,

даже не пытаясь скрыть своего простого коварства...

Так и я сам,

так и расстояние между нами разрушает пространство.

Как удержать,

когда если протянешь руку,

то упираешься в воздух?

И рука, почувствовав бессилие и скуку

бесформенной пустоты,

которая давно перешла с тобой на фамильярное «ты»

и пытается стать еше ближе,

не хочет менять на нее уходящую чуткость пальцев.

Чуткость, существующую теперь только

для примитивного дела.

Чуткость, давно разучившуюся трогать

нежность твоего тела.

И в этом предчувствуя схожесть своей судьбы

с судьбой давно вымерших неондертальцев.

Как удержать, когда взгляд выхватывает

только конкретные очертания конкретных предметов

и не может растечься по твоему

тоже плывущему взгляду,

выделяя только слова:

«нет, нет, так очень сильно, пожалуйста, не надо».

И отсутствие реальных границ

позволяло ему вобрать в себя фантастическое

смешение тел

и никогда не виданных лиц,

и еще приоткрытый в удивленной страстности рот...

Но сейчас, когда все стало наоборот,

и взгляд различает только переднюю ножку стола

или плохо окрашенный подоконник,

он чувствует себя,

как чувствует покойник,

вернее, как чувствует его чуть приподнявшаяся

кверху душа,

что больше, к сожалению, ей никогда

не придется войти в это тело...

Так и я, так и мой взгляд, пусть и несмело

Уже не может соединить тебя со словом «судьба».

Можно ли удержать,

когда бесконечность разлук

не рождает больше ночного желания.

И любой, смешавшийся с ночью звук

легко выводит сознание

из ненужности снов.

Когда слово «вновь»

наслаивается на еще одно «вновь»

и так без конца,

и губы забывают черты твоего лица

и боятся уже никогда не вспомнить. Когда

одиночество настолько становится частью тебя,

что даже окутывает уютом и паутиной тепла...

Только тогда память пытается воскресить и вернуть

неизбежность не только разлук, но и встреч,

и мозг снова начинает нашептывать

сначала слово «путь»,

а потом «сберечь».

* * *

Когда-нибудь я тоже обветшаю,

когда-нибудь потом...

Я аккуратным буду старичком

ходить в квартире в байковой пижаме

и завтракать домашним творогом,

и, поднимаясь выше этажом,

я буду говорить, что иду к даме,

идя к соседке с кислым молоком.

Я буду просыпаться под лучом

уже давно привычного рассвета,

его чуть-чуть рассеянного света

достаточно мне будет. Кто о чем,

а я все о газетах.

В их приметах

и в новостях родившегося дня

январь я отличу от января.

А позже, выходя со своего двора,

в костюме, чудной бабочке и с тростью,

как будто бы я собираюсь в гости,

как будто у меня есть в этот день дела.

Я сяду в незаполненный трамвай,

открою непрочитанную книгу,

нелепо обижаться, но обиду

нелепо сдерживать.

И как бы невзначай

я взгляд перевожу на тротуар,

где жизнь себя торопит суетливо,

и в этой суете есть счастье мига,

который я с годами растерял...

А может, был и прав Хемингуэй,

решив вопрос со старостью своей.

* * *

Руки, когда-то трогавшие твою грудь,

проникли и впитались в каждую клетку твоего тела,

и, хотя ты была уверена, что их забыла,

и не хотела

их вспоминать,

они неожиданно то и дело

всплывали клеточной выжимкой в сознании

и отправляли разум воспоминаниями,

и ты закрывала глаза, путаясь в прошлом,

в его безвременном расстоянии.

Там же, растворенные клеточной плазмой,

оказались и губы,

когда-то ласкавшие кожу на твоей шее,

так, что дергалась жилка и замирала, немея,

не то от щекотки, не то от страха,

а скорее

от предчувствия обреченного краха

всего замеревшего тела,

раздавленного и втертого в эти паутинные жилки.

И частично рассыпавшиеся его опилки

смешались с липким запахом вспотевшей груди

и с непонятно чьим,

не то его, не то твоим,

голосом, шепчущим: «Подожди, подожди».

Но время

постепенно лишило память движения,

превращая фильмы воспоминаний в тусклые фотографии

двух или трех случайно оставшихся сцен,

и в какой-то момент ты решила,

что это прошло совсем,

что тебя отпустило,

и ты можешь заняться чередой накопившихся дел.

Например, накормить ребенка,

родившегося, ты так и не поняла,

как и когда,

и успевшего вырасти лед до восьми,

и сказавшего тебе: «Отпусти

мою руку, мне больно».

И ты разжала затекшие пальцы

и, пробуя шевельнуть ими, подумала,

что, наверное, не хватает кальция.

И, посмотрев па своего случайного мужа,

представив, что с ним, как всегда,

придется сегодня спать,

решила, что надо будет сказать,

что ты устала и немного простужена,

если не повезет и не удастся сразу заснуть,

нагружая кровать

тяжелым сном,

и, почувствовав его желание к тебе прикоснуться,

пробормотать: «Завтра, потом» —

и отвернуться.

А утром проснуться разбитой

с одним лишь желанием быстрее попасть на работу,