Книга Дневник. 1873–1882. Том 2 - Дмитрий Милютин

Не менее ошибочно мнение Константина Николаевича о существующих между нынешним государем и Николаем Николаевичем отношениях. Опять-таки основываясь на словах этого последнего, собеседник мой предполагает, что нынешний государь вовсе не выказывал ничего враждебного против Николая Николаевича. Да, может быть, и не выказывал прямо, сказал я, но это еще не значит, что расположен к своему дяде. Есть положительные факты, показывающие, что нынешний государь еще более раздражен против Николая Николаевича, чем был покойный император, который имел, как всем известно, сердце несравненно более мягкое. Припоминаю, что во время войны тогдашний начальник Рущукского отряда говорил и писал покойному императору насчет главнокомандующего, и те выражения, которыми он в письме своем из Гапсаля к Лорис-Меликову заклеймил образ действий своего дяди.

3 июля. Пятница. Давно не заглядывал в свой дневник, да и что мог бы я теперь заносить в него? Дневник мой мог еще иметь какое-нибудь значение, пока я был свидетелем и отчасти участником событий политических и общественных. Теперь же, удалившись от государственной деятельности в свой уединенный уголок, я стараюсь устраниться от всего, что творится в официальном мире, а потому и дневник мой по необходимости должен отныне войти в рамки домашней жизни.

Уединенная семейная жизнь, которую теперь я веду, совершенно соответствует моим вкусам и наклонностям. Счастье мое, что у меня нет и никогда не было честолюбия, а подавно – тщеславия. Официальное положение и почет всегда были для меня тягостны. В служебной деятельности, постоянно напряженной и непрерывной, никогда не было у меня других побуждений, кроме только чувства долга; но всегда мечтал я о том, чтобы когда-нибудь достигнуть спокойной и независимой частной жизни. В последние 20 лет крайне тяготили меня придворные обязанности, с которыми связано было звание военного министра. Громадная работа, которая велась в Военном министерстве, часто тормозилась этими обязанностями. Приходилось большею частью вести дела второпях, действовать и говорить не всегда по своему убеждению, а применяясь к чужим взглядам; бороться с интригой, наговорами, сплетнями; встречать зачастую сопротивление от укоренившихся в царской семье и при дворе предрассудков и привычек.

Не думал я сам, что выдержу двадцать лет такой жизни. Не раз приходила мне мысль просить увольнения от должности; раза два было даже очень близко до разрыва; но пока был жив покойный император, решимость моя разбивалась о его благодушие и кротость. В последние же пять-шесть лет своей жизни он стал в такие близкие, добрые отношения ко мне, что немыслимо было покинуть его среди трудных, даже опасных обстоятельств того времени. Только несчастная кончина его могла освободить меня от почетной кабалы, и я не замедлил воспользоваться первым случаем, чтобы вырваться из душной атмосферы на чистый воздух. Теперь только я наконец дышу свободно, наслаждаюсь полной независимостью, принадлежу самому себе и семье своей.

4 июля. Суббота. Прочел я в «Revue des deux mondes» статью знакомого нам, русским, французского писателя Анатоля Леруа-Больё под заглавием: «L’empereur Alexandre II et la mission du nouveau Tsar»[119]. Статья заслуживает внимания. Автор, очевидно, пользовался хорошими источниками, чтобы так обрисовать личность покойного императора и объяснить многие явления его царствования личными свойствами его. Мне даже сдается, что пером французского автора водила рука человека русского, близко знакомого с петербургским обществом.

«Александр II был умен, благороден и великодушен, у него были высокие стремления, привитые ему наставниками… Он был прежде всего честен и предан благу своего отечества. Но в политике недостаточно одной только честности; необходимы ум, твердый характер и острый взгляд, который находит верный путь в любых обстоятельствах. Нужны решимость и упорство, чтобы двигаться к цели наперекор всем препятствиям.

Никто, однако, не станет отрицать, что Александр II не только сам не обладал этими качествами, но и не мог найти их в своих подданных – в министре, который мог бы стать его Ришелье или Бисмарком. Даже если бы такой человек и имелся бы в его окружении, русский император не смог бы найти его, а найдя, едва ли решился бы передать кому-нибудь из своих подданных бóльшую часть своей власти»[120].

«Он не любил давать власть людям слишком самостоятельным, – говорит Леруа-Больё, – боялся предоставить свободу действий и не возмущался ссорами своих подданных в делах, которые сам же им поручал. Хоть царь и жаждал покоя и стремился обеспечить его себе, но он не испытывал неприязни к борьбе влияний и самолюбий; ему даже нравилось, что его министры борются между собой, мешают друг другу. Надо полагать, с его точки зрения, это было залогом некоего равновесия и внушало Александру II уверенность в полноте его власти».

«Александр II часто поддавался влиянию разных факторов – общественных и личных, мужчин и женщин. Но, то ли по расчету, то ли по врожденной склонности, он старался не подпадать под чье-либо одно влияние. И если кто-то в его окружении до конца сохранил над ним власть, то это были люди, малопригодные для роли государственных деятелей и первых министров».

В приведенных выписках многое совершенно верно; многое могу я подтвердить, испытав на себе самом, как например, то, что говорит автор о розни между близкими к императору влиятельными лицами и министрами. Невольно вспоминаю при этом, сколько вынесено мною неприятностей и досады в борьбе с графом Петром Шуваловым, князем Барятинским, графом Дмитрием Толстым и т. д. Случалось также испытывать верность сказанного в последних приведенных строках – о закулисных влияниях лиц незначительных, придворной камарильи и т. п. Такими негласными влияниями объясняется неровность в обращении покойного императора: к одному и тому же лицу то выказывал он самое благосклонное расположение, то вдруг относился сдержанно, холодно. И только впоследствии иногда открывался ключ к разгадке этой перемены: обнаруживался какой-нибудь наговор, какая-нибудь сплетня, интрига. Впрочем, многие ли из властителей, даже из простых смертных, непричастны такому упреку?

Однако же в одном расхожусь я с автором французской статьи: он относит всё, рассказываемое им о покойном императоре, исключительно к его заботе об удержании власти в своих руках. Хотя Александр II действительно не чужд был ревности к своей власти, однако же едва ли можно приписывать именно этой черте всё, что говорится об образе действий императора в отношении министров и других влиятельных лиц. Мне кажется, что гораздо ближе объясняется образ действий Александра II другой чертой его – недостатком твердости характера и убеждений. Вот где корень и колебаний, замечаемых в ходе важнейших дел государственных, и непостоянства в отношениях личных, и, в особенности, недоверчивости ко всем, даже к самому себе. Недоверчивость эта должна была иногда порождать неискренность, даже двуличность, фальшивость.

В этом отношении замечается в императоре Александре II много сходного с императором Александром I. Как дядя, так и племянник имели в характере много женственного: они легко поддавались случайным увлечениям, а следовательно, и частым разочарованиям. Ошибившись в нескольких лицах, они потеряли доверие ко всем людям вообще, сделались подозрительными. Не имея ни собственных твердых убеждений, ни проницательности в оценке людей, они пользовались антагонизмом между лицами разных партий как средством проверки одних другими.