Книга Пан Володыевский - Генрик Сенкевич

— Вы лгали мне, — сказал он, — видать, не так уж слабы ляхи, коль сюда пришли искать нас. Вы утверждали будто Собеский от защиты Каменца откажется, а он, верно, со всем своим войском сюда пожаловал…

Визирь и каймакам пытались убедить владыку, что то могла быть разрозненная ватага разбойников, но, поскольку найдены были мушкеты и тороки с драгунскими колетами, сами в это не верили. Недавний дерзкий необычайно и, однако, победоносный поход Собеского на Украину позволял допустить, что грозный вождь и теперь предпочел захватить противника врасплох.

— Нет у него войска, — говорил, выходя с совета, великий визирь каймакаму, — но в нем лев бесстрашный живет; если он и вправду хотя бы несколько десятков тысяч собрал и здесь пребывает, мы в крови к Хотину пойдем.

— Хотел бы я помериться с ним силами, — сказал молодой Кара Мустафа.

— Коли так, храни тебя бог от беды! — ответил великий визирь.

Постепенно, однако, белгородские и добруджские чамбулы убедились, что не только большого, но и вообще никакого войска поблизости нет. Зато они напали на след отряда примерно в триста коней, который спешно держал путь к Днестру. Ордынцы, памятуя о судьбе польских татар, не стали его преследовать, опасаясь засады. Нападение на татар осталось чем-то невероятным и загадочным, но спокойствие понемногу возвращалось в ордуигамаюн — войско падишаха лавиной покатилось вперед.

Нововейский тем временем в безопасности возвращался в Рашков с живой своею добычей. Драгуны шли быстро, но, как опытные наездники, на второй же день поняли, что погони за ними нет, и потому спешить спешили, но не слишком отягчали коней. Азья по-прежнему был прикручен веревками к хребту бахмата, ступавшего меж Нововейским и Люсьней. Два ребра у него были сломаны, и он очень ослаб, к тому же лицевые раны, нанесенные ему Басей, открылись во время стычки с Нововейским, да и голова его свешивалась вниз — и потому грозный вахмистр весьма озабочен был, чтобы он, упаси бог, не кончился раньше, нежели они прибудут в Рашков и тем самым не лишил бы их возможности мщения. А молодой татарин, понимая, что ждет его, жаждал умереть. Сперва он решил было заморить себя голодом и отказался принимать пищу, но Люсьня разжимал ему ножом стиснутые зубы и насильно вливал в рот горелку и молдавское вино с измельченными и порошок сухарями. На привалах он плескал ему в лицо водой, чтобы раны на месте глаза и носа, густо обсаженные мухами и слепнями, не загноились и не навлекли на горемыку преждевременной смерти.

Нововейский по пути не заговаривал с ним; один только раз, в самом начале, когда Азья ценою своего спасения пообещался вернуть ему Зосю и Эву, поручик сказал ему:

— Лжешь, собака! Ты же обеих купцу в Стамбул продал, а тот перепродаст их там на базаре.

И тут же пред очи его поставили Элиашевича, который повторил при всех:

— Эфенди! Ты же продал ее сам не знаешь кому, а Адурович продал сестру багадыра, хотя она была уже в тягости…

После этих слов Азье на миг показалось, что Нововейский разорвет его на месте страшными своими ручищами; и после, утратив уже всякую надежду, он решил довести молодого исполина до того, чтобы тот убил его в приступе гнева и тем избавил от предстоящих мук; а так как Нововейский, дабы не спускать с него глаз, весь путь держался рядом, он принялся бесстыдно хвастаться всем, что совершил. Рассказал о том, как зарезал старого Нововейского, как овладел Зосей Боской в шатре, как насытился ее невинностью, как, наконец, терзал ее тело плетью и бил ногами. Пот катился градом по бледному лицу Нововейского, но он слушал — и не было сил, не хотелось отъехать подальше; он слушал жадно, руки у него дрожали, тело сотрясали конвульсии, но он все же овладел собою и не убил татарина.

Впрочем, Азья, мучая врага своего, и сам при этом мучился немало; собственные рассказы заставляли его острее чувствовать нынешнее крушенье. Еще совсем недавно он повелевал, жил в роскоши, был мурзою, любимцем молодого каймакама, а нынче, прикрученного к конскому хребту, живьем съедаемого мухами, его влекли на страшную смерть! Избавление приходило только тогда, когда от боли, ран и усталости он терял сознание. Случалось это все чаще, так что Люсьня стал опасаться, что не довезет пленника живым. Но они ехали днем и ночью, только коням давали передышку, и Рашков был все ближе. Непокорная татарская душа не хотела, однако, покидать бренное тело, хотя в последние дни Азья метался в жару, а временами проваливался в тяжкий сон. Не раз в лихорадке или во сне мерещилось ему, будто он еще в Хрептеве и вместе с Володыёвским собирается на великую войну, а то вдруг — что он сопровождает Басю в Рашков или что уже похитил ее и овладел ею в своем шатре; временами чудились ему битвы и резня, в которых он принимает участие как гетман польских татар и с бунчуком в руке отдает приказы. Но приходило пробуждение, а вместе с ним возвращалось и сознание; открыв глаза, он видел лицо Нововейского, Люсьни, шлемы драгун, которые побросали уже бараньи шапки табунщиков; видел всю эту явь, настолько страшную, что она-то и казалась ему ночным кошмаром. Каждое движение лошади пронзало его болью, раны жгли все сильнее, и снова он терял сознание, а его приводили в чувство, и снова он впадал в горячку, а затем в сон — и снова пробуждался.

Были мгновенья, когда ему казалось немыслимым, что он, жалкий пленник, в самом деле Азья, сын Тугай-бея, и что жизнь его, полная невероятных событий и великих предназначений, должна прерваться так внезапно и так ужасно.

Порой ему приходило в голову, что после мучений и смерти он тотчас очутится в раю, но, поскольку сам он некогда исповедовал христианскую веру и долго жил меж христиан, его брал страх при мысли о Христе. Нет, не ждать ему милости от Христа, а кабы пророк был Христа сильнее, он бы не выдал его Нововейскому. Может, все же пророк окажет ему милосердие и возьмет его душу, прежде чем его замучат до смерти.

А Рашков тем временем был уже рядом. Они въехали в скалистый край, означающий близость Днестра. Азья под вечер впал в полузабытье, в котором видения мешались с явью.

Вот показалось ему, будто они приехали, встали, будто слышит он совсем рядом: «Рашков, Рашков!» Затем ему почудился стук топора по дереву.

После он почувствовал, что голову ему опрыскивают холодной водой и долго, долго льют в рот горелку. И тут совсем очнулся. Звездная ночь стояла над ним, а вокруг него пылало более десятка факелов. До ушей его донеслись слова:

— Очнулся?

— Очнулся! В сознании…

И в ту же минуту пред ним возникло лицо Люсьни.

— Ну, браток, — молвил вахмистр спокойным голосом, — пробил твой час.

Азья лежал навзнич и дышал вольнее, ибо руки его были вытянуты кверху по обеим сторонам головы, отчего грудная клетка высвободилась и набирала больше воздуха, нежели когда он лежал прикрученный к хребту бахмата. Однако руками он двигать не мог, они привязаны были над головой его к дубине, идущей вдоль спины, и обмотаны пропитанной смолою соломой.

Тугай-беевич сразу догадался, для чего все это сделано, но в ту же минуту заметил иные приготовления, и они свидетельствовали о том, что мучения его будут долгими и ужасными. От пояса до самых ступней он был раздет донага и, чуть приподняв голову, увидел меж голыми своими коленями свежеобструганное острие кола. Толстый конец кола упирался в ствол дерева. От обеих ног Азьи тянулись веревки, и к ним припряжены были лошади. Азья при свете факелов разглядел только конские крупы и стоящих чуть поодаль двух людей, которые, очевидно, держали коней под уздцы.