Книга Чудеса и фантазии - Антония Байетт

Розовая лента

Левой рукой он придерживал гриву волос, длинных, жестких, серых как сталь, а правой уверенно, с нажимом, их расчесывал. Волосы были жирными на ощупь, хоть они с миссис Фэби и мыли их с превеликим усердием. Щетка у него была старомодная, с черными щетинками на мягкой, кораллового цвета резиновой подложке в лакированном черном обрамлении. Он все расчесывал – никак не мог остановиться. На черном лице миссис Фэби проскальзывала улыбка одобрения. Миссис Фэби предпочла бы, чтобы он обращался к ней по имени, Диана, да он не мог. Считал это неуважительным, а он миссис Фэби уважал и нуждался в ней. К тому же имя Диана у него имело особые ассоциации, совершенно не подобавшие мощной, обильной телом домработнице с Ямайки. Он ловко разделил волосы на три части. Какие же они сильные, по обыкновению восхитилась миссис Фэби, и какие они, наверное, были красивые, когда Мэдди была молода. «У Мэдди крыша едет», – прорычал голос из кресла с подголовником. Мэдди неотрывно смотрела в экран телевизора, неживой, серый, весь в мелкой пыли. В нем смутно отражалось ее лицо: тяжелое, тоже серое, рот злой, под глазами темные впадины. Джеймс принялся заплетать пряди, туго стягивая их в длинную змейку и, по обыкновению, приговаривая: вот ведь какая штука, волосы с возрастом становятся толще, крепче, – а сам думал: в особенности в ноздрях, на массивном подбородке, как трава в расщелинах скал…

Какими же они были тогда, какого цвета? – спросила миссис Фэби, хотя не раз уже слышала в ответ: были они тонкие, угольно-черные. Чернее ваших, ответил на сей раз Джеймс Энней, черные как ночь. Он расчесывал пряди и переплетал их. Ну и ловко же у вас получается, для мужчины, да и вообще, восхищалась миссис Фэби. Я натренировался на себе самом, отвечал Джеймс, когда служил в военно-воздушных силах, во время войны. Он три раза перетянул резинкой хвостик. Женщина в кресле вздрогнула и выгнула спину. Джеймс потрепал ее по плечу. На ней был махровый халат, воротник для надежности скреплен булавкой. Очень удобно: халат был белым, любое пятно на нем сразу бросалось в глаза, можно, если что, прокипятить, – так и приходилось делать, то из-за одного, то из-за другого.

Диана Фэби с одобрением наблюдала, как Джеймс Энней заканчивает прическу. Заколол жирные завитки, аккуратно воткнул толстые стальные шпильки. И в довершение украсил волосы бантом из капроновой ленты. Розовой ленты. Приятный цвет, свежий, по обыкновению заметила она.

– Да, – кивнул Джеймс.

– Какой же вы добрый, – сказала Диана Фэби. Женщина в кресле дернула за ленту. – Нет-нет, дорогая. Не снимайте. – Она протянула Мэдди шелковый шарф, которого та нерешительно коснулась пальцами. – Им нравится трогать мягкое. Я многим даю мягкие игрушки. Они их успокаивают. Кто-то скажет, у них второе детство, но нет. Это конец, а не начало, нечего обманывать себя. Им спокойнее, когда в руках что-то есть мягкое, можно погладить, потрогать…

В этот день миссис Фэби подменяла Джеймса, а он собирался «отлучиться» из дому – в библиотеку и за покупками в магазин. До его ухода они «пристроили» Мэдди. Джеймс включил телевизор, чтобы та отвлеклась и не слышала, как открывается и закрывается входная дверь. На экране – как будто детский рисунок, цветы и холмики с травой им под стать. Играла веселенькая музыка. Пухлые цветные создания: фиолетовое, зеленое, желтое, красное – резвились и подшучивали друг над другом. Смотри, какие феи и эльфы, сказал Джеймс почти без выражения.

– Ррр, – откликнулась Мэдди, у которой крыша едет, а затем вдруг четко, человеческим голосом добавила: – Они хотят, чтобы она танцевала, но она не будет.

– Смотри, там самокат, – не сдавался Джеймс.

Заговорила миссис Фэби:

– И где она только бродит, хотела б я знать.

– Нигде, – ответил Джеймс. – Она сидит здесь. Когда не пытается выбраться. Тогда она колотит по двери.

– Все мы восстаем в славе[140], – сказала миссис Фэби. – Когда она восстанет, ее душа будет петь. Где только она бродит сейчас?

– Ее бедный мозг забит жировыми бляшками и комочками всякой белиберды. Он как кофта, изъеденная молью. Никого там больше нет, миссис Фэби. Или почти никого.

– Они увели ее в темную-темную темноту и бросили там, – сказала Мэдди.

– Кого увели, дорогая?

– Они не знают, – неотчетливо ответила Мэдди. – Откуда им знать.

– Кто это «они»?

– Кто это они, – вяло повторила Мэдди.

– Бесполезно, – сказал Джеймс. – Она не понимает, что говорит.

– Все равно сдаваться нельзя, – сказала Диана Фэби. – Идите же, мистер Энней, она увлеклась. Я приготовлю ей обед, пока вас не будет.

Он вышел, с непременной красной сумкой для покупок в руках, и, оказавшись на улице, распрямил, по обыкновению, спину, судорожно глотая воздух, как будто только что тонул или задыхается. Он прошел по улицам с одинаковыми серыми домами до Хай-стрит, получил пенсию на почте, купил сосисок, фарша и небольшую курицу у мясника, а на углу овощи – у дружелюбного турка-зеленщика. Мясник, весь в пятнах крови, зеленщик с мягким голосом – с ними он иногда перебрасывался парой слов, но не больше, ведь нужно поскорее отпустить миссис Фэби. Они спросили, как чувствует себя жена; хорошо, ответил он, хорошо, насколько возможно. Эх, а ведь какая была веселая, всегда шутка наготове, сказал мясник, вспоминая женщину, которую сам Джеймс едва помнил и по которой печалиться не мог. Добрая была, сказал турок. Да, согласился Джеймс – так он отвечал всегда, когда не хотел спорить. Зайти бы в книжный, но времени нет, ведь еще в «Бутс»[141] за лекарствами, ей и себе. За успокоительными для двух людей, тихая жизнь которых напоминает своего рода безумие.

В былые времена по магазинам обычно отправлялась Мэделин. И в свет выходила она, ведь это у нее были друзья и знакомые; некоторых он знал, а бо́льшую часть – нет. Она предпочитала не говорить ему, да что там – просто не хотела говорить, куда идет и во сколько вернется. Он и не возражал. Ему было хорошо в одиночестве. Однажды в дверь позвонили: какой-то мужчина привел его жену, сказал, что она бродила по улицам, как будто потерялась. К этой минуте Мэделин уже опамятовалась; посмотрела на мужа, закинула голову и пронзительно засмеялась: «Только подумай, Джеймс, я настолько абстрагировалась, что пошла на Мекленбер-сквер, будто мы только что вышли посмотреть, что уцелело после… после…» – «После бомбежки», – подсказал Джеймс. «Да. Но дыма без огня не было, в этот раз». – «Ей бы, наверное, чая сейчас выпить», – дружелюбно произнес незнакомец. В тот день Джеймс мог бы что-то заподозрить, но предпочел закрыть глаза. Мэделин всегда была эксцентрична.

В рецептурный отдел была длинная очередь, его отослали на двадцать минут – на книжный не хватит, а вот Диане Фэби придется задержаться. Он побродил по аптеке, старик с копной седых волос, в мятом плаще. Рассматривать товары для ухода за больными не хотелось, и он незаметно оказался в отделе «Мама и малыш», среди детских зубных щеток в виде веселых зверушек и пачек с прокладками для кормящих. Там на высокой, сияющей стойке болтались пухлые куклы из телевизора: фиолетовая, зеленая, желтая и красная, марионеточные лица-маски улыбались черными глазами и темными ротиками. Все они были упакованы в прозрачные пакеты. Им же дышать нечем, поймал себя на мысли Джеймс, но нет, он не сошел с ума, он рассуждал очень даже здраво, прикидывая в уме, как, наверно, прикидывал бы любой в его положении, на что может сгодиться полиэтиленовый пакет: раз – и все. Куклы казались такими кроткими и глупыми. Он подошел ближе, поглядывая на часы, и прочитал, как их зовут: Тинки-Винки, Дипси, Ля-Ля и По. В круглые животики вмонтированы сероватые, блестящие экраны, на капюшончатых головах – антеннки. Симбиоз телевизора и годовалого ребенка. В оригинальности не откажешь.