Книга Чудеса и фантазии - Антония Байетт

Вернувшись домой, Джек перепечатал «Как мы начищали кухонную плиту», «Чистую неделю» – и отослал на конкурс. По правилам не положено было подписывать произведения настоящим именем. Для Цецилии Фокс Джек выбрал псевдоним Джейн Герберт: Джейн Остин плюс Джордж Герберт. В должный срок пришел ответ – какой не мог не прийти. Это была судьба. Цецилия Фокс победила в конкурсе. Ей предстояло связаться с газетой, обсудить время награждения, публикацию, интервью.

Как-то Цецилия Фокс воспримет эту новость? Хотя Джека уже очень увлек образ Цецилии, у него было чувство, что по-настоящему он с ней не знаком. Он часто грезил о ней: аккуратная прическа, шея, прикрытая шарфом, хрупкая пергаментная кожа в паутинке морщин; она в его фургончике – сидит в углу, смотрит изучающе из своих впадин-глазниц, смотрит и вершит суд: отчего Джек изменил призванию, остался недоучкой?.. Он знал, что сам создал, сам заставил появиться эту музу-мучительницу. В действительности Цецилия Фокс – почтенная английская леди, пописывает себе на досуге… Очень возможно, что действия Джека она сочтет непозволительными. На занятия она ходила исправно, но отнюдь не затем, чтобы отдать себя на суд семинара или его руководителя. Она судила сама. Джек знал это, чувствовал.

Награда, которую он, как бы это сказать, для нее устроил, – искупительный дар. Он отчаянно желал видеть ее довольной, счастливой, желал, чтобы она удостоила его доверия.

Джек выписал адрес на бумажку, уселся на свой мотоцикл и впервые отправился к Цецилии Фокс. Проживала она в довольно респектабельном пригородном районе, на Примроуз-лейн. Дома здесь – в основном на две семьи, в позднем викторианском стиле – имели вид стесненный, отчасти потому, что были сложены из слишком крупного розоватого камня и заключали какую-то неправильность в своих пропорциях. Окна, в основном с раздвижными створками, помещены в черные рамы. Окна Цецилии затянуты тяжелыми кружевными шторами. «Не подсиненные, а кремово-белые», – отметил Джек, отворяя калитку. Он также отметил, что кусты роз в садике перед домом аккуратно обрезаны, а ступеньки натерты цветным «камушком». Дверь, как и рамы на окнах, была покрашена в черный цвет, но уже облупилась. Кнопка звонка сидела глубоко в латунном корпусе. Джек позвонил. Тишина. Еще раз. Опять тишина.

Джек был весь в предвкушении этой сцены: он достает из кармана куртки письмо, лицо Цецилии меняется, но вот как именно, он еще не представлял. Цецилия ведь туга на ухо… Другая калитка, из переулка, тоже открыта. Джек вошел в нее и, миновав мусорные баки, очутился за домом, в садике с крошечным газоном и растрепанными кустами буддлеи. Была еще поворотная сушилка для белья, но на ней ничего не висело. К задней двери вели несколько ступенек с белой обводкой. Он постучался. Тишина. Надавил ручку – дверь сама отворилась внутрь. Стоя на пороге, он позвал:

– Мисс Фокс! Цецилия! Мисс Фокс, вы дома? Это Джек Смоллет!..

По-прежнему тишина. (Вот тут бы и уйти, уйти бы ему восвояси, не раз думал он впоследствии.) Продолжая стоять в нерешительности, он вдруг услыхал изнутри слабый, невнятный звук: то ли птичка залетела в трубу, то ли свалилась с софы подушка. Тогда он зашел внутрь и прошагал через безотрадную кухню, которую потом вспоминал как-то смутно, – строгая, военной поры мебель, довольно неопрятная… раковина в пятнах… посудные шкафы зеленого больничного цвета… допотопная плита, под одну ножку подложен для устойчивости кусок кирпича. За кухней была большая прихожая; идя по ее линолеуму, Джек ощутил запах, чем-то смутивший и заинтересовавший его. В этом запахе – в больницах такой перебивается карболкой – сложились плесень и плоть. Карболкой здесь не пахло. В прихожей было темно. В клети, где уродливая дощатая обшивка скрывала перила, крутая лестница вела вверх, во мрак. На цыпочках, скрипя своей мотоциклетной кожей, он почти вслепую поднялся по узким ступеням, толкнул дверь и очутился в тускло освещенной гостиной. Напротив, в кресле, что-то шевелилось, груда тряпья, тихо стонущая… огромное серое лицо в старческой гречке, с пухом волос по бокам… лысая розовая макушка, над ней топорщатся еще несколько белых прядей. Глаза с желтой склерой, в кровавых прожилках, глядели на Джека без выражения, словно не видели.

В другом углу валялся перевернутый телевизор. Экран запятнан чем-то напоминающим кровь. Две босые ступни… ими заканчиваются голые, жилистые, длинные ноги… туловище скрыто за телевизором.

Кто же это? Джек пересек комнату, до последнего мгновения не веря, что это Цецилия Фокс. Она уткнулась лицом в ковер, белые волосы разметались по вытертому растительному орнаменту. Обнаженное тело – сплошные шрамы, струпья, маленькие круглые следы ожогов, свежие ранки и порезы. Самый глубокий и свежий – на горле. Незабудки и примулы коврового узора – в еще не просохших пятнах крови. Скверная картина. Цецилия Фокс без признаков жизни.

Всклокоченное существо в кресле исторгало звуки: хихикало, сглатывало, дышало с сипом. Джек Смоллет заставил себя подойти и спросить: «Что здесь случилось? Кто… Где у вас телефон?»

Губы существа невнятно лепетали; единственный ответ на все его вопросы – слабое хихиканье. Джек вспомнил про мобильный телефон. Вышел торопливо через заднюю дверь в сад, вызвал полицию; потом его стошнило.

Приехали полицейские и прилежно приступили к расследованию. Выяснилось, что имя пожилой женщины в кресле – Флосси Марш. Мисс Флоренсия Марш и мисс Цецилия Фокс проживали в этом доме с 1949 года. Мисс Марш никто не видел в течение долгих лет, не удалось даже найти кого-нибудь, с кем она раньше общалась. И несмотря на усилия врачей и полиции, она так и не заговорила, ни тогда, ни потом. Что касается мисс Фокс, та, случалось, беседовала со своими соседями, причем всегда бодро и приветливо. Но чтобы сойтись с кем-нибудь ближе, пригласить к себе в гости – такого не было. Не удалось найти сколько-нибудь разумного объяснения, в чем был смысл истязаний, которым, очевидно, уже очень долго, подвергалась Цецилия Фокс. Родственников ни у той, ни у другой женщины не отыскалось. Не нашлось и никаких следов присутствия третьего лица – если не считать Джека Смоллета. Газеты сообщили об этом деле со смаком, хотя и кратко. Следствие объявило, что имела место насильственная смерть. Вскоре дело заглохло.

Узнав о гибели Цецилии Фокс, студийцы на время присмирели. От страдальческого лица Джека им было не по себе. Они подносили ему чашечки с кофе. Были с ним ласковы.

А он утратил охоту писать. Смерть Цецилии Фокс погасила в нем творческий пыл, точно так же как рассказы о кухонной плите и о чистой неделе разожгли его. Часто он грезил, видел, как будто наяву, ее несчастную, вконец замученную кожу, кровоточащую шею и судорожно сжатые челюсти. Он знал, что случилось, видел собственными глазами, но усвоить не мог. Ему не раз приходило в голову, что, возможно, писательство служило для мисс Фокс отдушиной в ее мерзостной жизни, отчаянным средством. На теле были целые слои старых шрамов. Не только у мисс Фокс, но и у безмолвной Флосси Марш. Писать об этом он был не в силах.

Студийцы гудели как пчелиный улей. Они предвкушали, как в один прекрасный день возьмутся за этот сюжет. Совесть их очистилась. Все-таки жизнь Цецилии Фокс укладывалась в рамки их произведений, принадлежала к миру домашнего насилия, пыток, леденящего ужаса. Наконец-то они напишут о том, что знают не понаслышке, – о случае с Цецилией Фокс. И эффект будет самый что ни на есть врачебный.