Книга Оборотень - Аксель Сандемусе

Фелисия была в этом уверена, но даже себе самой не могла объяснить, почему свою тоску по Эрлингу она врачует игрой с садовником. Только двое мужчин имели над ней власть, первый — Эрлинг, перед которым она не устояла в юности, хотя за день до того и представить себе не могла, что такое возможно. Эрлинг Вик, этот сексуальный бродяга, соблазнил Фелисию Целомудренную, следуя старому избитому сценарию, и она это допустила. Второй раз ее волю победил Тур Андерссен. Фелисию соблазнили двое мужчин, и последним был Тур Андерссен, хотя между ними все время стояла стена. Почему? Наверное, мне просто казалось, что через одного этого дурака, стоящего по другую сторону стены, я получу всех мужчин мира, думала Фелисия. Я ходила по теплице словно окутанная их похотью. При мысли, что на этот раз он принесет ружье и выстрелит через форточку, меня била лихорадка, какой я не пожелала бы ни одной женщине. Мне не раз хотелось крикнуть ему: целься в голову, я слышала, что ты меткий стрелок! Но ведь и он мог промахнуться и изувечить меня, потому что между нами была эта проклятая форточка, может, он этого и хотел?… Может, и мне хотелось, чтобы на курок нажали сразу все мужчины мира, а не кто-нибудь один, например Ян или Эрлинг?

Никто, кроме Эрлинга, не мог заменить или устранить этого садовника. При слове устранить Фелисия вздрогнула. Когда Эрлинга не было в Венхауге, она устраивала свои оргии с нежитью, и из всей нежити для нее существовал только садовник. Она приняла тот единственный способ, каким Тур Андерссен мог любить ее. Если бы он покинул Вегхауг или же умер, наваждение исчезло бы. Другой не мог бы занять его место. Но почему именно Эрлинг служил ей противоядием? Может, это объяснялось тем, что он говорил грубости в самые горячие минуты, — пусть неохотно, но она признавалась себе, что ей это нравится. Или что он — теперь, правда, редко — каменел в момент кульминации, словно тролль при первых лучах солнца, и терял сознание? Когда в Стокгольме это случилось с ним первый раз, она испугалась и решила, что рядом с ней лежит труп.

Нынче Фелисия опять не удержалась и уступила желанию поиграть со своим глупым, похожим на волка Туром Андерссеном. Я уступила ему, как самка уступает самцу, сердито думала она. Но и он получил свое, когда Ян постучал и вошел в теплицу.

Тур Андерссен был глуп не потому, что подглядывал за Фелисией, — как раз тут его мечты удовлетворялись больше, чем мечты любого другого мужчины, — он вообще был недалек. Если про человека говорят, что он ограничен, имеется в виду, что ограничен его мир. Фелисии нравилось, что она стоит перед таким ограниченным человеком. В форточку на нее смотрел сам безликий мужской пол, такой же восхищенный, безликий и униженный, как затаивший дыхание битком набитый зал кинотеатра. Глупый садовник у форточки с мозгом не больше высохшего грецкого ореха олицетворял собой весь мужской пол, фаллос всего мужского мира по воле всех мужчин в беспомощной муке упирался в каменную стену с глазком для подглядывания, испуганный своим неуправляемым желанием и запутавшийся в своих садистских мечтах. Когда существо, обладавшее силой атомного гриба, вырвалось из пут животного мира, как об этом часто говорил Эрлинг, и навсегда опередило животных, тогда зов любви передался взгляду этого нового существа, взгляд человека горит страстью, даже когда он лежит один в темноте. Люди получили драгоценный дар, заслуженный и в то же время незаслуженный, как и все остальное под солнцем. Они плохо обошлись с этим даром, как и вообще со всем, что им было дано. Радость от способности посылать и принимать зов любви взглядом они низвели до гнусного подглядывания, одни подглядывали, другие позволяли подглядывать за собой, и моральный кодекс требовал от всех говорить об этом с осуждением, ибо это следовало искоренить. Теперь пол определялся с помощью взгляда, и, наверное, это был первый росток свободной воли, который взошел и стал сильнее после того, как люди сделались независимы от сроков течки. Человек мог воспротивиться принудительному спариванию. Появились индивиды, которые могли вообще обходиться без него, что раньше было немыслимо. Они даже склонили к своей идее часть человечества, но не потому, что кто-то из узкого круга истинных аскетов обходился без этого, а потому, что их привлекала мысль запрещать это другим, — для себя-то они нашли выход. И все человеческое оказалось опутано сетью отвратительных компромиссов. Кое на что выдавались лицензии. Весьма практично было брать с собой в поездку лицензию на спаривание, в которой указывалось бы, какой партнер наиболее желателен.

Фелисия жалела, что не прекратила свою игру раньше и что вообще начала ее, но устоять перед соблазном она не могла, и виноват в этом был Эрлинг. Думая теперь о своей порочной зависимости, она вспоминала о зависимости Эрлинга от алкоголя. Иногда она могла подолгу не открывать форточки во время посещений теплицы, но потом, подобно алкоголикам, уступала своему пороку и тоже обманывала себя. Как и пьяница, она придумывала себе удивительные оправдания. Пытаясь отвыкнуть от своей зависимости, Фелисия обнаружила, что даже одна мысль о Туре Андерссене, корчившемся за стеной от похоти, будит в ней вожделение, и тогда уже не было никакого смысла не разрешать ему смотреть на себя. Она горела огнем, думая о его униженном томлении у закрытой форточки, и, наверное, не отказать ему в удовольствии было бы тогда более человечным. Ей доставляло мрачное наслаждение смотреть, как обманутый Тур Андерссен уходил и скрывался за пихтами, его усы грустно висели — ей хотелось когда-нибудь проверить, не фальшивые ли они у него, — бледное лицо было покрыто редкой щетиной.

Сегодня в дверь теплицы постучал Ян. Это случалось крайне редко, и до сих пор он никогда не приходил в то время, когда она давала сеанс Туру Андерссену. Фелисия быстро открыла Яну, больше ей ничего не оставалось, впрочем, она не имела ничего против его прихода. Ян пробыл в теплице недолго, ему нужно было спросить ее о чем-то. Закончив разговор, он сунул руку под ее серебряный шлем и стал тихонько покачивать ее из стороны в сторону. Фелисия стояла, опустив руки, а он тихонько покачивал ее. Она закрыла глаза и думала, что сейчас нежить окаменеет. От Яна пахло бензином и машинным маслом, он ремонтировал машины. Потом она ощутила его руки на спине, он привлек ее к себе, поцеловал долгим поцелуем и ушел. Хорошо, что он больше ничего себе не позволил, она не смогла бы противиться ему.

Лишь проведя два часа с Эрлингом, Фелисия избавилась от чувства стыда и безволия. Она и на ночь осталась у него. Ей трудно было разобраться в себе. Что она чувствовала теперь, грусть, подавленность? Она и сама этого не знала. Устраиваясь поудобней перед тем, как уснуть, она сказала:

— Недавно ночью я вдруг решила, что раз я не помню лица своей мамы, значит, она не умерла, а забрала свое лицо туда, где находится.

Потом уже Эрлинг подумал, что у Фелисии было какое-то предчувствие.

Предчувствие чего?

Фелисии хотелось открыться, хоть один раз выложить про себя все. В три часа ночи она проснулась и поежилась при мысли о морозе, на который ей предстояло выйти, и снова подумала о своем бремени, но желание исповедаться уже прошло — да и что такого Эрлинг мог бы сказать ей, чего еще не говорил?

Конечно, его постоянное присутствие помогло бы ей справиться с этой зависимостью, но Фелисии не хотелось говорить на эту тему. Ведь, если б она заговорила, она бы не удержалась и попросила его о помощи. И потом пожалела бы об этом. Нет, Эрлинг должен переселиться в Венхауг по собственной воле. Это было решено бесповоротно, и Фелисия не собиралась отступать от своего решения.