Книга Собрание сочинений. Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы - Юрий Мамлеев

И на следующий день Гриша Бедолюбов сбежал из дому — и от Мурлыкиной, и от собачонки, которая потом чуть не издохла с горя от этого.

Направился Гриша в соседний близлежащий городишко — к своей Кате Белохвостовой.

Но та ему такую истерику закатила ни с того ни с сего — прямо как кошка бросалась и чуть глаза не выцарапала. А потом в гомосексуализме сдуру обвинила — это по поводу Гришиных отношений с Курорезовым.

Гриша Бедолюбов вышел тогда на берег реки и задумался.

— К кому же мне теперь идти, — решал он, сидя на камне. — К Мурлыкиной и собачке пойдёшь — ослепят своей тихой любовью, надоедят, опять выкинут подобное тому, что случилось. К Кате пойдёшь — крик, вой каждый день, зато со слепой любовью историй не будет. Любит меня Катя не слепо, а требовательно.

Думал, думал Гриша Бедолюбов целый вечер — и решил жребий, то есть монетку, бросить.

— Как судьба решит, так и будет, — вздохнул он. — А наша доля — терпеть.

Ещё раз вздохнул Гришенька и вдруг выпалил про себя:

— А с Курорезовым я всё-таки должен разобраться. Ведь весь городок говорит, что кто-то во время операции в мой распоротый живот плюнул. Вот это я уже пережить не смогу. Хватит, натерпелись.

Видения

Артём Карлыч, тридцатилетний человек, уже вдовец (с юных лет он был женат на шестидесятипятилетней красавице), загрустил. Его захватили видения. Сначала он испугался, что галлюцинации. Но он хорошо знал природу галлюцинаций (кстати, свою жену он именно и считал галлюцинацией) и решил: нет, это не бред.

Потом подумал, что, дескать, у него болезнь зрения, точнее, самих глаз, и побежал к врачу. Врач ничего не обнаружил, кроме некой пугающей пустоты в глазах. «Но к медицине это не относится», — заключил офтальмолог. А психиатр вообще вышвырнул Артёма из кабинета за шиворот, как собачонку, добавив, что Артём слишком здоров душевно, а он, психиатр, таких не любит.

Карлыч загрустил. Жил он в убогой однокомнатной квартирке, доставшейся от его старушки-галлюцинации. Артём Карлыч из-за этого даже свою квартирку принимал порой за загробную галлюцинацию.

Но теперь всё было сложнее. Видения носили какой-то устойчивый, нормальный характер, как будто просто сюда, к нам, высунулся некий уголок потустороннего мира, и ничего больше. Высунулся, ну и Бог ему судья.

Больше всего Артёма смущала голова. Она появлялась то в шкафу, то на шкафу и непременно дико хохотала: точнее, хохот был неслышный, но в уме отзывался. И Карлыч в конце концов понял, что дело-то всё в его собственном уме. Ум извратился, изогнулся, отклонился и пошёл своей неведомой дорогой, плюнул на этот мир и прорвался в какие-то лунные дебри, а может быть, просто сам творил чудеса и свои вселенные. Больной у него стал ум, нехороший. Даже кошка от присутствия такого ума сбежал от него, из квартиры.

Такое открытие чуть-чуть облегчило его душу — ум-то ведь его, ну и пусть безобразничает, как хочет. Это не то что чужое рыло, которое само по себе, а не плод его ума, плюнет тебе в душу из каких-нибудь пространств. Но всё-таки теория мало помогала, иногда практика особо буйствовала.

Мучили его и глаза видений. Бывало, пьёт Карлыч чай, пусть и поганый, дешёвый, для демократического народа, а скосит ум в сторону, и глянь — появится вблизи плешивая морда некоего динозавра, полудракона, значит, но с глазами не животными, а уводящими в пропасть, в бездну.

Карлыч тогда пугался, кричал, что, дескать, он ещё жив и не хочет в пропасть, в глубину.

— Не ангел я, не ангел! — визжал он, обращаясь к морде. — Не путешественник по глубинам и мирам! Оставьте меня в покое!

Но глаза чудовища были так спокойны и отрешённы, словно он, монстр этот, и не появлялся, собственно, нигде, и выше он всяких страхов, ибо в глазах его затаился иной страх, страх бездны, и не страх даже, а покой, когда ты на самом дне мира сего.

Девочки, конечно, тоже появлялись. Это уж было хуже всего; даже монстры, кроме самого отрешённого, все прятались. Одна, с тремя животами и одной головой, всё вызывала Карлыча на танец. Дескать, станцуем, однобрюхий!

И Артём танцевал, истерически танцевал с ней, чувствуя её истощённо-безумную субстанцию.

Голова-то у неё была одна, а глаз много. Многоглазая была такая красавица! Они (глаза) то возникали, то исчезали, то манили вглубь её неведомой, не нашей плоти, то сияли, как звёзды, на её утончённом лице.

А как только ум Карлыча уставал, всё исчезало. Раз орудие ада притуплялось, исчезал и ад.

«Впрочем, какой это ад, — думал Артём, подкрепляясь свининой — он любил закусить после таких видений. — Раз я сам не стал чудовищем, то какой это ад?! Ха-ха-ха-ха!»

И хохотал порой так, что свинина вываливалась из его рта.

А перед сном в зеркале всегда появлялся тот синий, с лицом марсианского колдуна, и грозил кулаком.

Тогда Карлычу лучше спалось. Но ведь помимо чудовищ существовал ещё и мир. Но вот когда сам мир наш, житейский, стал изменяться, то тут Артём завыл.

И выл так долго, ночами.

Сначала стали меняться дома. Окна их становились глазами, и дома тихонько двигались. Агрессивно и прямо на него, но потом останавливались и глядели на Артёма опустошёнными окнами.

Вскоре видение исчезало, и мир становился затаённо-обычным.

Но больше всего Артёма Карлыча стали пугать деревья. Идёт, идёт он по какой-нибудь заброшенной аллее, как вдруг шелест листьев становится многозначительно-жутким, точно не листья уже шелестят, а шепчут головы повешенных людей — причём повешенных ещё в доисторические времена.

И автомобили стали какие-то не те, скорее, не они, а сидящие внутри. Короче, водители, пассажиры погружались вдруг во мрак. А сами автомобили походили теперь на живых существ.

После таких видений Артём Карлыч решил со всем этим кончать. Но не знал, как это сделать.

…Обращался к тайным врачам, но и они ничего не обнаружили. Дело было в гораздо более страшном и к тому же реальном.

Добила его странная рожа, появившаяся у окна его квартирки. Но она же его спасла. Рожа была до такой степени ординарная, что именно это больше всего его испугало. И чтобы вывернуться из-под такого взгляда, Артём вдруг стал уменьшаться сознанием. Постепенно исчезали мысли, и внутренне он становился тих, как мышка. Ни мыслей, ни образов, ни крика внутри головы, ни вопросов о том, когда он умрёт. Всё заканчивалось.

Артём тогда глянь на рожу, а её нет, словно пропала она неизвестно куда. Ему даже жаль её стало, но в то же время осенило.

— Не быть надо, не быть, уйти в тишь, — взвыл он в уме после провала рожи. — И всё будет в порядке, пропадёт просто…

И зажил Артём Карлыч духовною мышкой. Ни о чём не вспоминал, не думал, не плакался на творение. Под конец он уже не понимал, где он и что. Зато видения не сразу, но исчезали.