Книга Вся моя жизнь - Джейн Фонда

– Норман, я хочу с тобой поговорить.

– Да, о чем? – спрашивает он с пренебрежением.

– Я думаю, может, нам с тобой стоит наладить нормальные взаимоотношения.

– Какие взаимоотношения? – резко говорит он.

– Понимаешь, как между отцом и дочерью…

– Тебя что, завещание волнует? Всё, кроме того, что я возьму с собой, достанется тебе.

Челси теряется и замолкает. Она боится, что эта попытка кончится тем же, чем и все предыдущие.

– Мне ничего не нужно… Просто… кажется, мы с тобой уже очень давно злимся друг на друга.

– Ничего мы не злимся. Просто не слишком нравимся друг другу.

Челси остолбенела от такой грубости, но настаивает на своем.

– Я хочу дружить с тобой.

И она накрывает его руку своей.

Всякий раз, когда я перечитывала сценарий, на этом месте по моим щекам текли слезы. На репетициях я так переживала, что с трудом произносила свои реплики. Наконец наступил судный день. Я проснулась и в панике, какой не испытывала ни разу до этого эпизода, побежала в ванную с рвотными позывами, и я знала почему: мне предстояло говорить с папой о самых сокровенных вещах, на что в реальности я была не способна. Мы встали по местам для съемки и освещения – он в лодке, я по пояс в воде. Даже там эмоции захлестывали меня.

Сначала общий план – папа, я, лодка, пирс. Я знала, что такие эпизоды почти всегда заканчиваются крупным планом, но не в силах была сдержать своих чувств. Затем камера повернулась над моим плечом к папе, а я по-прежнему не скрывала переживаний, отчасти потому, что не могла ничего с собой поделать, а отчасти потому, что хотела и его спровоцировать на откровенность. Как я уже писала, я дождалась его последнего кадра и вместе с репликой, что я хочу с ним подружиться, дотронулась до его руки – я хотела застать его врасплох. Это мне удалось. У него на глазах выступили слезы, и он опустил голову, чтобы никто их не заметил. Но всё уже произошло. Я была невероятно счастлива.

Потом камера повернулась и наехала на меня. Мы репетировали перед камерой, и… нет, только не это — вот он, самый страшный кошмар актера, – я начисто забыла роль, перегорела, не могла передать никаких чувств. Конечно, в тот раз была всего лишь репетиция и никто ничего не узнал, но я запаниковала. Что делать? От меня не требовалось какой-то чрезмерной эмоциональности в этом эпизоде, но мне необходимо было ощутить патетику, а затем погасить ее. Я постаралась расслабиться, как порекомендовал бы Страсберг. Чего я только ни делала: пыталась вызвать в памяти различные эмоциональные ассоциации, напевала старые песни, от которых раньше всегда плакала. Ничего не помогало. Пока я бродила по берегу, с ужасом ожидая, когда подготовят камеру, подошла мисс Хепбёрн. В тот день никто не ждал ее на съемочной площадке, но она пришла. Посмотрела на меня.

– Как дела? – спросила она, что-то подозревая.

– Паршиво. У меня всё вылетело из головы. Не говорите, пожалуйста, папе, – вяло ответила я, и тут меня позвали. Пробил час расплаты.

В надежде, что в последний момент произойдет чудо и душа моя освободится, я сказала Марку: “Я стану спиной к камере, изготовлюсь, а когда повернусь – можно снимать”. Он понял.

Я отвернулась, чтобы приготовиться, хотя понятия не имела, как это сделать, рассматривала береговую линию, пытаясь успокоиться и настроиться на игру, и вдруг прямо перед собой заметила в кустах мисс Хепбёрн. Кроме меня, никто не мог ее видеть. Не отрывая от меня взгляда, она подняла кулак и потрясла им, словно хотела сказать: “Давай! Вперед! Ты сможешь!” Она как бы внушала мне мою роль, Кэтрин Хепбёрн – Джейн Фонде, мать – дочери, опытная актриса, которая сама попадала в такое положение и понимала, что значит забыть роль, – более молодой актрисе. Тут было всё это и даже больше. Давай! Давай! Ты можешь! Я точно знаю. Со всей своей энергией – своими кулаками, глазами, душевной щедростью – она буквально подсказывала мне слова, и я буду помнить это всю жизнь.

Вечером я спросила папу и Шерли, не будут ли они против, если я приду к ним на ужин. Для меня в этом эпизоде было очень много личного, в каком-то отношении мы с папой еще никогда не были так близки. Душу мою саднило, я чувствовала себя такой родной ему, мне надо было осознать это и убедиться в его ответном чувстве. Мне хотелось рассказать ему об охватившем меня ужасе, когда я забыла свои слова, спросить, случалось ли такое с ним, – понимаете, хотя бы поболтать с ним об актерских делах. Но больше всего мне хотелось знать, изменилось ли в нем хоть что-то после нашего сближения.

Я рассказала ему, как забыла свою роль, и спросила, случалось ли с ним такое.

– Нет.

Я не могла в это поверить.

– Никогда? Ни разу за всё время в театре и в кино?

– Нет.

Сердце мое оборвалось. “Нет” – и весь разговор. Почему со мной случилось, а с ним нет? Что я делала не так? Более того, было совершенно очевидно, что после съемок он не более склонен к откровенности и общению, чем раньше. Мне стало очень грустно. Я казалась себе полной идиоткой, которая видит какие-то нежности и неясности в самом заурядном для него эпизоде.

“Хэнк Фонда – самый крепкий орешек из всех, какие мне попадались. Но после того как мы отсняли картину, я знала о нем не больше, чем вначале. Холод. Холод. Холод”, – сказала Кэтрин Хепбёрн Скотту Бергу.

Вот и я о том же.

Однажды на съемках мисс Хепбёрн сказала нашему специалисту по связям с общественностью, что кинозвезды просто обязаны быть обаятельными. Она сама, бесспорно, добросовестно исполняла свой долг, и я знаю лишь одного столь же обаятельного человека – это Тед Тёрнер. Однако, несмотря на это правило и вопреки папиной холодности, я рада, что с точки зрения генетики я дочь своего отца. Когда я день за днем наблюдала за ним – как в перерывах между дублями он сидит на съемочной площадке в парусиновом кресле, на спинке которого отпечатано его имя, и ждет вызова, такой спокойный, скромный, совсем не обаятельный – я любила его безумно. Он был самим собой.

Фильм “На Золотом пруду” стал самым кассовым в 1981 год у. Эксперты ошиблись – зрителей привлекла история о стариках… потому что в ней эмоционально и с юмором рассказывалось о проблемах, которые касаются всех. Ни один из моих фильмов так сильно не задевал людей за живое, никогда еще люди не бросались ко мне через дорогу, чтобы обнять меня и сказать, что после того, как они посмотрели это кино, а потом еще и отцов привели посмотреть, отношения между детьми и родителями изменились кардинально и навсегда. Это трогало до глубины души и еще много лет радовало меня.

Ленту выдвинули на премию “Оскар” в десяти номинациях, в том числе “Лучший фильм года”, “Лучшая мужская роль”, “Лучшая женская роль”, “Лучшая женская роль второго плана” и “Лучший сценарий”. Из-за болезни папа не смог прийти на церемонию вручения премий, к тому же всякие премии и конкурсы всегда его раздражали, и я вовсе не уверена, что он пришел бы, даже если бы здоровье ему позволило. Но он намеревался посмотреть церемонию вместе с Шерли, лежа в кровати. Мисс Хепбёрн также не приехала. Первым среди нас за своей премией (за лучший адаптированный сценарий), от счастья чуть ли не вприпрыжку, на сцену выбежал Эрнест Томпсон. Премия за лучшую женскую роль второго плана досталась не мне – я уступила Морин Степлтон, выдающейся актрисе, которая сыграла Эмму Голдман в фильме “Красные”. Рядом со мной сидел восьмилетний Трой, и когда начали зачитывать имена кандидаток на премию за лучшую женскую роль, я увидела, что он опустил голову и крепко зажмурился. А когда объявили победительницу, Кэтрин Хепбёрн (в четвертый раз, что было беспрецедентным случаем), он с восторгом сжал мою руку и прошептал: “Мам, я молился за нее, и Бог услышал мою молитву”.