Книга Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов

На примере трех поколений каменских обитателей интересно проследить, как меняется характер их взаимоотношений с властью. Старшее поколение верой и правдой служит Екатерине II, за это получает поместья, деньги, чины и ордена. Среднее – оппозиционно по отношению к павловскому режиму. А. П. Ермолов и А. М. Каховский составляют так называемый «смоленский заговор» и подвергаются аресту[1075], однако в дальнейшем ограничиваются открытым фрондированием и находятся в постоянной немилости у властей предержащих. И наконец, младшее поколение Каменки принадлежит к наиболее радикальному течению в декабризме. Судьба этого поколения может быть выражена словами декабриста М. С. Лунина: «эшафот и история»[1076].

Жизнь В. Л. Давыдова до 1819 г. в общем типична для русского аристократа. Он получил светское французское образование: сначала в пансионе аббата Нико́ля, там же, где и М. Ф. Орлов и С. Г. Волконский, а затем дома, «где имел учителем Аббата Фромана (Abbé Froment)»[1077]. По его собственному признанию, Давыдов «воспитание получил <…> поверхностное, не придаваясь особенно никакой науке, а более занимаясь французской словесностию». «Вошедши же весьма молод в Военную службу, – продолжает Давыдов, – я не имел уже случая усовершенствоваться в какой-нибудь положительной науке»[1078]. В 1807 г. он поступил юнкером в Лейб-гвардии Гусарский полк. С 1812 по 1814 включительно принимал участие во всех основных сражениях. «Несколько дней перед сражением Бородинским назначен был Адъютантом к Господину Главнокомандующему 2-ю Западною Армиею Генерал от Инфантерии Князю Багратиону, по смерти коего возвратился во фронт где и пробыл до окончания войны. Под Кульмом был ранен штыками в бока. Под Лейпцигом ранен опять пиками, лошадь была подо мною убита, и я попался в плен; но дней через двенадцать был отбит Королевскими Прускими войсками» (X, 191).

После войны раны давали себя знать и мешали постоянной военной службе. С 1819 г. Давыдов, не занимая никакой должности, «состоит по кавалерии», с 1822 г. официально в чине полковника выходит в отставку. Но к этому времени он уже давно живет у себя в Каменке и является членом тайного общества. Точная дата вступления его в Союз Благоденствия неизвестна. На следствии он говорил об этом нарочито неопределенно: «В 1819 или 1820 году я был принят в Тайное общество Охотниковым в Киеве». Однако в личном письме к В. В. Левашову Давыдов склоняется в сторону 1819 г.: «Принят я был, как уже я сказал, в 1819, кажется, году, г-м Охотниковым в Союз благоденствия» (X, 187). В Союзе благоденствия Давыдов особой активности не проявлял и, вполне возможно, действительно не помнил точную дату формального вступления. Однако его упорное подчеркивание, что он был принят К. А. Охотниковым, умершим в 1824 г., наверняка объясняется стремлением скрыть имя того, кто на самом деле принял его в общество. Во всяком случае, в 1819 г. Охотников не мог принять Давыдова в тайное общество, т. к. сам еще не был его членом[1079]. А между тем С. Г. Волконский, вступивший в Союз Благоденствия в 1819, в своих воспоминаниях пишет о Давыдове как об уже состоящем в обществе[1080].

В 1819 г. в Киеве Давыдова мог принять только М. Ф. Орлов, который служил там в должности начальника штаба 4-го корпуса под непосредственным начальством командира корпуса генерала Н. Н. Раевского. Разумеется, назвать его на следствии Давыдов не мог. Избранная им тактика защиты строилась на словесных раскаяниях и весьма осторожных признаниях, цель которых заключалась в том, чтобы не дать следствию сведений, которыми оно еще не располагало. К тому же Давыдов, видимо, понимал, что у Орлова, как и у Раевских, есть шансы оправдаться. Поэтому со своей стороны он делал все, чтобы эти шансы возросли: «Имея еще трех племянников арестованных, т. е Г. Орлова, А. Раевского и Н. Раевского, долгом поставляю сказать здесь, что первый ни на какия предложения от общества не соглашался и решительно не хотел входить в таковые дела, второй приглашаем даже не был, а третьему и заговаривал уже давно, но он формально отказался»[1081].

Между тем не вызывает сомнения, что в 1820 году, когда Орлов получил командование 16-й дивизией в Кишиневе, а Охотников в мае того же года был переведен в эту же дивизию в чине ротмистра, связь между Кишиневом и Каменкой была быстро установлена. Из имения Давыдовых поздней осенью 1820 г. Орлов, Охотников и Якушкин отправились в Москву на последний съезд Союза Благоденствия. И в личном плане, и в идейном Давыдов явно тяготел к кишиневскому кругу декабристов. Это можно понять, в частности, и из цитированного выше стихотворного послания Пушкина, где в первом стихе упоминается Орлов, а в последних речь идет о революции. О том, что Орлов готовит свою дивизию к восстанию, в Каменке наверняка были хорошо осведомлены.

В феврале 1822 г. был арестован ближайший сотрудник Орлова по Кишиневской управе В. Ф. Раевский, а сам Орлов фактически был отстранен от командования дивизией. Это означало разгром управы. Однако это событие не только не дезорганизовало деятельность тайного общества на юге, но и во многом способствовало дальнейшей консолидации сил вокруг П. И. Пестеля, утратившего в лице Орлова конкурента на лидерство. В начале 1822 г., еще до разгрома орловского общества, в Киеве Пестель упорно добивается принятия своей программы и плана действий как единой основы для Южного общества. Тогда было принято решение «предоставить каждому члену целый год на обдумывание мнения о Русской Правде, так и об образе введения ее»[1082]. Спустя год программа была принята, и тогда же, как показывал на следствии Пестель, «разделился Южный округ на три Управы: тульчинская осталась в прежнем Составе. Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин с их членами составили васильковскую управу, которая называлась левою; а Давыдов и Князь Волхонсхой составили Каменскую управу, которая называлась правою. Все три находились под ведением Тульчинской Директории»[1083]. Тогда же большинство согласилось с Пестелем в необходимости истребить всю царскую семью. Позже на следствии, пытаясь смягчить остроту этого решения, Давыдов показывал: «Помнится мне, что и о сем первый заговорил Пестель же. Никто ему, к несчастию, не противуречил, кроме Муравьева[1084], который сказал, что он противного мнения <…> Клянусь, что и я, и Волконской не давали никакой важности сим речам, и я думаю о Юшневском тоже, почитая все сие пустыми словами»[1085].