Книга Граждане Рима - София Мак-Дугалл

Уна следила за Дамой и думала, как уже не раз думала прежде: он может руководить событиями, может заставлять людей подчиняться себе. И она далеко не была уверена, что это менее необычно, чем читать чужие, еще не высказанные мысли или залечивать порезы: а может, все дело исключительно в силе воли: или разница все же есть?

Реальнее всего Марк мог оказаться в Пантикосе рано утром. Но они прождали намного дольше, до самого конца следующего дня; слонялись по станции, изображая клиентов маленьких минеральных купален; Уна нервно, украдкой изучала других пассажиров и случайно забредавших сюда офицеров стражи. Марк так и не появился.

Вагон напоминал тускло освещенную расселину, стиснутую со всех сторон скоростью и темнотой, поезд, как скальпель, разрезал города и залегавшие между ними поля, со свистом проносясь сквозь глянцевитые напластования густого воздуха. Марк сонно подумал: пока он не остановится, я в безопасности, сюда никто пробраться не может. Он откинул голову на подголовник сиденья, и не верилось, что может хоть чуточку приподнять ее; каждый сустав, каждая напряженная связка понемногу расслаблялись, боль уступала теплу. Во всем теле ощущалась приятная расслабленность.

Рукой он слабо сжимал вязаную шапку, все так же сложенную в мягкий квадрат. Он так и нес ее в руке или в кармане куртки, как амулет, с того момента, как страх сковал его на холме. Тогда он открыл рюкзак, первым делом ища карту, а затем, глядя на нее и практически не видя, почувствовал маленький моток шерсти и подумал: как это сентиментально, как жалко — то, что он делает.

Доставая его, он кончиками пальцев слегка коснулся чего-то, что сквозь изнанку кармана было вшито в подкладку рюкзака. Между двумя кусками ткани что-то лежало; оно было размером с монету, и сначала Марк так и подумал. Диаметром с монету, но намного толще. В первый момент, в спешке, Марку пришла в голову глупая мысль, что это — часть рюкзака, непонятным образом необходимый вес. Но затем он понял, что нет. А затем понял, что это.

Конечно, первой его реакцией был чисто физический импульс — выбросить это, отделаться от этого как можно скорее, как от чего-то мерзкого, гниющего, заразного. Его рука, которую даже свела небольшая судорога отвращения к тому, что лежало у нее на ладони, сама собой замахнулась, чтобы сделать это. Затем он подумал — если бы только эта вещь продолжала двигаться, если только мне удастся заставить ее…

А после наступило сумасшедше долгое время, когда Марк, видимый со всех сторон, думал, что ему никогда не удастся подобраться достаточно близко к глупым овцам — они уворачивались у него из-под ног, а он гонялся вслед за ними, размахивая рубашкой, все более напоминавшей неловко связанное лассо. Это было почти забавно. И все это время он едва удерживался, чтобы не заорать на себя: брось это, брось это, беги! Он додумался только до того, чтобы накинуть рубашку с металлическим комком внутри на шею одного из животных. Но это было просто только на словах. Наконец, увидев волочившуюся по земле ветку терновника, он в отчаянии бросил на нее рубашку и не мог поверить своим глазам, когда та зацепилась, и зацепилась прочно. Он побежал, упал, снова побежал.

Затем он, поняв, что движется все время в одном, юго-восточном, направлении, описал круг и свернул на запад и, преодолев на одном отчаянном дыхании двадцать километров чахлого леса, наконец добрался до Илуро. Он все еще старался замести следы. В Илуро, стоя в тени, долго следил за ярко освещенными дверями вокзала. Кто-то наверняка поджидал его в эту минуту. Он надеялся, что они все еще слабо представляют себе его дальнейшие действия, но у них было время прийти к какому-нибудь решению, каким-то образом спутать его планы. Можно было снова расставить повсюду стражников. Отслеживать одинокого парнишку, похожего на мертвого Марка Новия, который старается пробраться в Рим.

Марк простоял в тени, дождавшись, покуда мимо не пройдет стайка молодых людей, отправлявшихся на вечерний пикник. Они были на несколько лет старше, но он решил не обращать на это внимания и окликнул их, приветствуя как старых друзей, и, прежде чем они успели изумиться, подбежал, спросил, который час, чтобы завязать хоть какую-то беседу, а потом пошел с ними, безостановочно говоря на ходу, затесался в середину, когда они дошли до проверявшего билеты контролера, непринужденно сказал «мы вместе» — и прошел с ними до поезда, прежде чем они успели прийти в себя и прогнать его. Выяснилось, что он купил билет до Акенсия, находившегося на северо-западе, в стороне от нужного ему маршрута, что было хорошо. Едва оказавшись в поезде, он, к облегчению своих новоприобретенных друзей, отвязался от них, сошел уже через несколько миль после Кенеарния и купил билет на Тарбу. Только достигнув ее, он двинулся прямо в Италию.

Ему хотелось рассказать Варию, что происходит, сказать: подожди, но только не жди, пока тебя убьют, послушай, я уже в Немаусе.

Было удивительно, что человек может уехать так далеко за такое малое время. Поезд, скрипя тормозами, въехал в Толосу, и Марк напрягся, потому, что его здесь уже видели и потому, что название это было так тесно связано с Уной. Но он настолько устал, что даже постоянная мысль о ней пульсировала ничем не отзывавшимся гипнотическим покоем, как теплая боль, линиями и узлами разлившаяся по всему телу. Марк еще раз бездумно погладил большим пальцем мягкую шерсть. И уснул.

ПЕЩЕРА ОТПЕЧАТКОВ

Уна подметила, что переняла у Дамы привычку раз за разом повторять про себя «Господи Боже». И действительно, любой ее яростный порыв к абсолютному началу наводил на мысль о едином Боге, стоящем за всем сущим, пронизывавшем пространство, как законы физики, о которых она знала так мало, или о равномерной механической пустоте. На этой стадии обе возможности казались Уне практически взаимозаменяемыми; обе подразумевали ясную и бескомпромиссную завершенность, и ей это нравилось. Но она придерживалась этой зачаточной молитвы непроизвольно, даже несмотря на то, что по здравом размышлении любая из этих сил, стоило ее попросить, могла оградить Марка, в противном же случае — погубить его, а это было не лучше, чем переругивающиеся в Пантеоне малолетки, все больше напоминавшие ей потрепанных старых зеков. Она пробовала расспросить Даму, но тот отвечал как-то невнятно, и Уна решила, что, наверное, обидела его.

Проведенное в Пантикосе время было ужасно, потому что заняться было нечем, не было ничего определенного, чего можно было бы дожидаться, — даже признака того, что ожидание бессмысленно. Ну, давай же, объявись, нервно думали они; нет, должно быть, он решил хорошенько передохнуть, а может, заблудился, подождем еще час.

Когда же они снова двинулись в путь, хотя от принятого решения и стало легче, Уне не давало покоя чувство, что они всего лишь разыгрывают выдуманную ими же самими историю, словно могли заставить Марка жить, ведя себя в соответствии с их представлениями. Когда Пантикоса осталась позади, разговаривать стало труднее. Для Уны и Сулиена была нестерпима мысль, что они уехали ни с того, ни с сего, что Марк мог появиться буквально через несколько минут после их отъезда или, что гораздо хуже, уже слишком поздно искать Марка живым, но ни о чем другом помыслить они не могли.