Книга Клеопатра - Фаина Гримберг

Она снова встала, растерялась, задохнулась, быстро сошла по двум ступенькам:

— Куда мне идти?.. — Вдруг ощутила сильную слабость и схватила Максима за локоть. Он поддержал её...

Максим вёл её, она плакала почти громко... Не узнавала знакомых коридоров... Лицо её покраснело и морщилось от горького плача...

Сначала она увидела кровь, обильную, из-под повязки, наложенной наспех... Она упала на колени, колени ударились о пол, больно... Поползла... Открыл серые глаза, смотрел на неё, хмыкнул как-то странно, вдруг улыбнулся, как улыбался ей, когда она была красива, а он любил её!.. Или простая предсмертная гримаса рта?.. Глаза его закрылись, круглые щёки как-то вдруг втянулись... Но лицо будто продолжало улыбаться... Это было... плыли по Нилу на простой барке... Остановились в прибрежной гостинице, ели пареный горох, пирожки с мёдом, пили вино пальмовое, спали под холодным лёгким покрывалом... Она записывала одно своё новое стихотворение, а он стоял и заглядывал через её плечо, смотрел на папирус и улыбался, глаза его искали ошибки, неточности. Большая река без истоков разлилась... Он ведь... он... У неё больше никого нет, кроме него!.. Наверное, она никогда не увидит своих детей!.. Только у неё и есть, что этот мертвец!.. И ещё Ирас и Хармиана... И она не удивилась, когда осознала их присутствие... Мои родные!.. Вы — родные мои... Склонялись... порывисто целовали её руки и колени... А его губы такие были холодные, как у Юлия Цезаря когда-то... Очень страшно целовать мёртвые губы, они ведь и не твёрдые, а вот страшные какие-то... У меня ведь нет ни города моего, ни власти... От плача горького тряслись жирные отвисшие груди, дурно стянутые грудной повязкой-поясом; задрожали плечи, давно опустившиеся покато, будто под тяготой прожитых лет...

...судьбу, которая к тебе переменилась,

дела, которые не удались, мечты,

которые обманом обернулись,

оплакивать не вздумай понапрасну.

Давно готовый ко всему, отважный,

прощайся с Александрией, она уходит.

И главное — не обманись, не убеди

себя, что это сон, ошибка слуха,

к пустым надеждам зря не снисходи.

Давно готовый ко всему, отважный...[94]

Маргарита подняла голову, стояла на четвереньках, увидела вдруг свои окровавленные руки... Это была кровь из его живота, из его внутренностей!.. Рвотный комок дрогнул в горле краткой судорогой. Пару мгновений она была сосредоточена лишь на усилии подавить рвоту. Она увидела над головой какие-то кирпичные своды и попыталась понять, где она. Её всё же не вырвало и это было хорошо. Она вспомнила о стёклышках Марка Антония и зашарила мокрыми от его крови пальцами по гладкости пола... Спутанные волосы повисли, кончики слабо щекотали тыльные стороны одутловатых ладоней...

Она не помнила, как её отвели вновь в её покои. Она долго спала, а когда проснулась, голова уже была ясная. Ирас тихо сидела на тонконогом греческом стуле подле ложа царицы. Маргарита помнила всё, что произошло. Приподнялась, тяжело приподняла непослушное тело, ткнула в подушку локоть, встретила грустный взгляд Ирас, непривычно мягкий.

— Он умер, — произнесла Маргарита беспомощно.

— Тебе разрешено похоронить его, — сказала Ирас, глядя неотрывно и печально. А сказала кратко и деловито.

Маргарита заплакала тихо, снова легла — лицом в подушку. Но плакала недолго. Села на ложе, спустила ноги на ковёр, велела Ирас позвать рабынь. Её вымыли, одели. Поднесли ручное зеркало. Рассматривала равнодушно своё ненакрашенное отёчное лицо. Ирас не отходила от неё.

— Как хоронить его? — обратилась к своей Ирас задумчиво, а голос сделался тихим.

— Цезарь Октавиан уже распорядился о соблюдении римских обрядов... — Ирас будто не знала, что скажет в ответ царица. Но Маргарита сделала движение головой, соглашалась. Её гладкие волосы, почти седые, были причёсаны аккуратно, и когда она склонила голову, ясно увидела Ирас узел на затылке и тонкую ниточку пробора...

— Дети?.. — Маргарита смотрела на Ирас с тихим отчаянием в глазах.

Ирас отвечала, что дети в безопасности.

— Максим взял Тулу в свой дом, ему позволили...

— Зачем? — вяло спросила царица. — Это совершенно не нужно, чтобы из моей дочери сделали иудейку! Уж лучше пусть она станет римлянкой, ведь её отец римлянин...

— Если Максим так поступил, стало быть, так надо! — Ирас произнесла сердито.

— Ладно. Куда я должна идти? Где он? — Голос Маргариты слёзно задрожал...

* * *

Небольшая зала в покоях, прежде отведённых Антонию, была убрана, как атриум в богатом римском доме в дни оплакивания и погребения знатного римлянина. Мертвец лежал на высоком ложе, убранный, с чистым лицом, в парадной тоге. Его лицо сделалось гладким, будто восковым, усы ему сбрили. Глаза были закрыты и всё лицо представлялось ей таким ласково глядящим и выражающим довольство... В свете зажжённых вокруг катафалка масляных ламп мертвец увиделся Маргарите таким праздничным... Она смотрела на него с детским любопытством, чуть склонив голову к левому плечу. Она то улыбалась улыбкой маленькой девочки, то вдруг покусывала верхнюю губу, бледную и запёкшуюся, и смотрела, смотрела... Она оглянулась по сторонам... Зала была празднично украшена кипарисовыми ветвями, как полагалось по обычаю римлян. Людей было мало. Она никого не могла узнать. Все вдруг сделались незнакомыми. Ирас держала её за руку. Маргарита спокойно думала о стёклышках Марка — дались ей эти стёклышки! — и о том, вложили ли ему в рот монетку для платы Харону... Какой-то незнакомый мужчина произнёс громко:

-— Умер римлянин Марк Антоний. Покойного выносят из дома. Все, кто пожелают, пусть идут следом!..

Рабы подняли катафалк. Она не сразу поняла, что ведь ложе, на котором лежал мертвец, было катафалком. Она поняла, что его уносят, навсегда уносят! Она выдернула свою руку из руки Ирас и быстро пошла к последнему ложу мертвеца, к рабам, уже несущим катафалк... Протянула руки, будто хотела остановить... Её рабыни схватили её за руки. Рабы понесли катафалк. Люди, стоявшие в зале, убранном, как атриум, двинулись к широко раскрытым дверям, составляя процессию... Она закричала и заплакала. Рабыни потащили её, отнесли её в её покои. Там она долго кричала, выла, обливалась слезами, отталкивала рабынь... Потом Ирас выгнала всех, даже Хармиану, забилась в угол спальни, сидела, как в детстве далёком, подтянув колени к подбородку, обняв колени руками, обеими руками, глядя сумрачно...

— ...Он!.. Он!.. Ко мне!.. — выкрикивала из последних сил Маргарита...

Потом лежала на постели, задыхалась... Ирас, бесшумно очутившаяся рядом, поила её водой из чашки, поддерживая за спину... Вода проливалась на льняное полотно простыни... Маргарита снова — уже в который раз! — пришла в себя, вздохнула сильно, глубоко; спросила: