Книга Пресс-центр. Анатомия политического преступления - Юлиан Семенов

— Эй, брат мой, — сказал Фрэнк По на греческом, — скажи мне, что такое сука?

— А я и не знал, что ты умеешь говорить на нашем языке, удивился хозяин ресторанчика.

— Ты и не должен был знать этого… Ты ответь мне, что такое сука? Или побоишься?

— Чего мне бояться, парень? Сука — это кошка или собака женского рода… Или шлюха, которая наградила тебя гонореей. Или друг, который спит с твоей бабой…

— Налей мне стакан виски, — сказал Фрэнк По. — До краев.

Тот плеснул ему на дно, Фрэнк повторил:

— До краев.

— Ты и так под банкой, парень.

— Я что говорю?!

— А деньги у тебя есть?

— Соплеменникам дают без денег, тем более я намерен ответить тебе, что такое сука…

Он выпил виски до капли; пил трудно, ощущая тошноту, испытывая желание облевать эту дубовую стойку, но, видимо, начался спазм кишечника, потому что заболело внизу живота.

— Сука — это я, Фрэнк По, понял меня? Запомни то, что я тебе сейчас сказал: Фрэнк По — грязная самовлюбленная потаскуха, идеолог, добрый парень, борец за свободу человечества, вот что такое сука…

Он достал из кармана стофранковую бумажку, потом вытащил вторую, положил на стойку и вышел на пустынную, покрытую пузырчатыми лужами рю Муффтар, пошел вниз, к Сене, там есть маленький пансион, они меня не найдут, хотя, наверное, станут искать уже сегодня, но важно, чтобы не нашли до утра, потому что я позвоню этому старому засранцу "сэру Все", который собирает факты в Пресс-центре, и расскажу ему про себя, ведь я борюсь против зла, не так ли, значит, обязан бороться до конца, ведь у соломенной девочки такая теплая ладонь и она ничего не хотела, только бы найти свою правду, а мы именно это желаем дать человечеству, именно то, чтобы каждый бесстрашно искал свою правду и не боялся говорить об этом вслух…

Он остановился и крикнул:

— Вслух! Это говорю я, Фрэнк По, сука!

Пусть они не напечатают меня, они ж все такие смелые в баре прессы и так затихают в кабинете редактора, но я все равно расскажу им и про "Пти серкль", и про то, как я сидел в машине резидента на рю Вашингтон, и про грека в сером с гвоздиками; это неважно, что никто не напечатает, важно сказать вслух, иначе надо повеситься прямо сейчас, здесь же, на ремне, он ведь у меня из такой хорошей кожи, испанской, с рисунком, вытисненным в Памплоне, ох, и мразь же ты, Фрэнк По, ты ведь все знал, все, но ты был трезв и не мог себе представить, как мертвые соломенные волосы разметались по мокрому грязному асфальту…

94

27.10.83 (9 часов 17 минут)

Степанов бросил газеты в урну; в парке Монсо было солнечно; няни прогуливали детей; как правило, мулатки очень кокетливые; они весело переговаривались, смех был гортанный, беззаботный; няни замирали и принимались усиленно ухаживать за детьми, если показывалась мадам, мать ребенка; резкий слом поведения служанок — когда они были наедине и при хозяйке — показался Степанову до того горестным, ЧТО он полез за сигаретами, хотя только что перед этим кончил курить.

Сердце жало, видимо, погода будет меняться.

"А может, оттого, — подумал он, — что я лишний раз ощутил свою малость и ужас человеческой разобщенности… Симонов написал прекрасные строки про Вьетнам: чужого горя не бывает. Но ведь бывает, увы, бывает… Словно бы и не случилось горе в несчастном Гаривасе, горе, приближение которого мы ждали и ничего не смогли сделать, чтобы предотвратить его… Люди смеются, как ни в чем не бывало, выгуливают пуделей, торопятся к любимым, думают о том, как провести уикэнд, а седой парень по имени Мигель Санчес лежит сейчас под национальным стягом в гробу, и его оплакивают те, которые его убили, и все это знают, но молчат… Вынуждены молчать… Это одно и то же, — возразил он себе. Толстого тоже вынуждали, а он говорил: не могу молчать. Ну и что? Так это же вершина человечества… Цунами!"

Степанов вспомнил название рассказа, который он так и не написал, хотя мечтал об этом последние десять лет: "Усталость, усталость, ничего, кроме усталости…"

Что ж, сказал он себе, сейчас самое время сесть в номере, запереться и написать… Я делал все что мог, и Мари тоже, и Лыско, и Вернье… Если не хватает сил подняться, то хоть желание похвально… Нет, подумал он, я облегчаю себе жизнь, мы все норовим сделать так, чтобы легче было смотреть на свое отражение в зеркале, мы все адвокаты самих себя, прекрасные адвокаты.

К Степанову подошел малыш лет шести, в толстой ручонке он сжимал трубу, звук ее был пронзителен.

— Коман са ва?[37]— сказал он.

— Са ва[38], — ответил Степанов.

Мальчик спросил что-то еще, но Степанов не понял его.

— Я не говорю по-французски.

— Все люди говорят по-французски, — сказал мальчик. Разве можно не говорить по-французски?

Степанов ответил:

— Можно.

Потом он поднялся и пошел в отель, мечтая только об одном — сесть за скрипучий столик и писать, а завтра забронировать билет и вернуться домой.