Книга Правда - Дмитрий Быков

— Гарно, — отвечал батька, — гарнесенько живем... А вот, Ильич, знакомься: мой комиссар. — Он указал на высокого, плотного, бритого человека в европейском костюме, сидевшего сбоку стола и что-то все время черкавшего в блокнотике. — Граф Толстой. Биографию мою пишет.

«Так вот он какой! — пронеслось в голове у Владимира Ильича: он не читал произведений этого писателя, но слышал о нем чрезвычайно много. — Что за глыба, что за матерый человечище! Конечно, теперь я все понимаю: такой великий талант мог превратить жалкого замухрышку Махно в героического атамана...» Он протянул руку бритому человеку и сказал очень почтительно:

— Здравствуйте, Лев Николаевич!

— Маруся...

— Оксана...

— Гюльчатай...

— Очень, очень приятно, девочки.

Ленин едва успевал целовать ручки батькиному гарему. Недоразумение с графом Толстым было разъяснено, прощено и забыто; мужчины уже побывали в баньке, отобедали, сыграли партию в безик, и теперь Нестор Иванович, хвалясь, демонстрировал гостю своих красавиц. Гарем был велик, обилен: у Владимира Ильича уже в глазах рябило, и он почти не вглядывался в фигуры и лица, а машинально отпускал всем одинаковые комплименты.

— Катя...

— Очень, очень приятно, милочка. Ленин.

— Даша...

— Ленин. Очень приятно.

— Телегин...

— Рощин...

— Очень при... Как, Нестор Иванович?.. — оторопел Ленин.

— Товарищ Телегин — портной, — со снисходительной улыбкой пояснил ему граф Толстой, — закройщик высшего класса; а товарищ Рощин — наладчик швейных машинок... Ведь наши девушки не какие-нибудь; они шьют, и как шьют! Наши модели в стиле «ля рюсс», «ля казак» и «ля мужик» в Париже с руками отрывают.

— Как же вы их переправляете в Париж? — удивился Ленин. — Ведь война!

— Через одного офицера из деникинского штаба; разумный человек и процент за посредничество берет небольшой... Да что швейки! У нас и сапожники, и шорники, и гончары, и кузнецы, и колбасники, и кондитеры, — вся соль земли русской! А наши фермеры, Ильич, вы сметанку-то пробовали...

«Разумеется, — думал Ленин, готовый прослезиться от умиления, — только мелкий частный предприниматель спасет Россию... Большевики, погрязшие в мечтаниях об огромных заводах и электростанциях, не понимают этого... Какой дурак придумал этот военный коммунизм и грабительские продразверстки?! Троцкий — не иначе! Нужна новая экономическая политика, ой как нужна!»

— Гарно у вас тут, — сказал он батьке и графу. — Я, пожалуй, у вас поживу подольше, ежели не возражаете.

— ...Носки на себя тяни, мать твою! И не заваливайся — сидишь как собака на заборе...

— Ох, граф, не ругайтесь, мне и так тошно...

Ленин не только брал уроки верховой езды; он переплывал Днепр, рубил шашкою лозу, правил тачанкой, ходил босиком; он сбрил городскую бородку и отращивал вислые козацькие усы; он говорил «жинка», «чоловик», «дякую» и «шо»; он пел «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю»; он ночевал на сеновале с черноокой красавицей Оксаной. Он влюбился в Малороссию с ее мордастыми подсолнухами, ее жирной землей, ее бархатными ночами, ее мягким юмором, ее ленью, томностью и негой, с ее манерой обильно закусывать, когда пьешь... Он забыл Москву и Кремль, забыл советскую власть, забыл волшебное кольцо; он забыл жену и друзей, да и они вряд ли признали бы Председателя Совнаркома в этом подтянутом, дочерна загорелом, молодцеватом человеке с мозолистыми руками, одетом в шаровары и выгоревшую гимнастерку, которому лишь кудрявого чуба недоставало, чтобы быть совсем похожим на вольного козака.

Как-то черным, звездным южным вечером, когда Ленин с графом Толстым лежали на покрытой ковром тачанке, заложив руки за голову и лениво сплевывая через губу шелуху от семечек, Владимир Ильич задал давно интересовавший его вопрос:

— Скажите, граф... Каким образом Нестор Иванович — такой тихий, деликатный человечек — превратился в грозного батьку?

— Я его раскрутил, — отвечал граф, — я ему придумал этот образ, а потом помог стать тем, кого я придумал... А неплохо придумал, верно?

— Отлично придумали. Но ведь были же у Махно, наверное, какие-то задатки?

— Он целеустремлен, старателен, трудолюбив и способен обучаться новому. Любого человека, обладающего этими качествами, можно раскрутить. Хотите, Ильич, я и вас раскручу?

— Хм, — сказал Ленин. — Мысль соблазнительная... А в какую сторону вы собираетесь меня крутить?

— А вот послушайте...

Вскоре до Кремля начали доходить сведения о том, что на юге объявился новый батька, еще более грозный и отчаянный, нежели Махно. Звали его батька Вольдемар, был он, по слухам, двухметрового росту, одноглаз и однорук; белые трепетали от одного звука его имени. Только и слышалось: батька Вольдемар разбил Кутепова... Батька Вольдемар разбил Дроздова... Батька Вольдемар едва не разбил атамана Григорьева...

В Кремле недоумевали. Каменев отправил в штаб Махно телефонограмму: «Гуляй-Поле, Ленину: знакомы ли вы, Ильич, с батькой Вольдемаром? Верно ли, что у него только одна рука? И, кстати, как вам отдыхается? Не пора ли вернуться к повседневным трудам? Отдел кадров волнуется». Ответ был получен следующий: «Кремль, Каменеву: Лева, напомни отделу кадров, что у меня за один только ноябрь семнадцатого тридцать неиспользованных отгулов. И цидулок мне боле не шли: недосуг мне их читать. А зараз мэни трэба идты до батьки Вольдемара».

Каменев покачал головой и понес телефонограмму Дзержинскому.

— Смотрите, Феликс Эдмундович, что хохлы сделали с нашим Ильичом! Вас это не беспокоит?

— Пусть себе развлекается, — небрежно отвечал Дзержинский. — Кстати и я ухожу в отпуск и уезжаю из Москвы.

— Как?! — вскричал Каменев, притворившись огорченным. — Куда вы уезжаете?

— В Сибирь. Но вы, Лев Борисович, не волнуйтесь, я ненадолго. А вы, ежели что, советуйтесь с Троцким.

— Непременно, — ответил Каменев. Он не собирался ни с кем советоваться: уже привык руководить государством, и если звал Ленина скорей вернуться, то просто потому, что соскучился. — Вы, Феликс Эдмундович, не торопитесь. Отдохните там по полной программе.

«Кой чорт его несет в Сибирь? — подумал Каменев. — Ну да не все ли равно; может, попадется в лапы Колчаку и там сгинет, и слава богу: надоел он всем хуже горькой редьки».

А меж тем именно к Колчаку и собирался ехать Феликс Эдмундович; намерение это объяснялось тем, что до него дошла информация, будто в штабе у адмирала объявился некий отрок, выдающий себя за царевича Алексея Николаевича, и, более того, демонстрирует некие предметы, подтверждающие его царское происхождение. Дзержинский жестоко корил себя за то, что не присутствовал лично при расстреле: не надо, не надо было полагаться на слова Юровского! Тот уверял, что всю царскую семейку тщательно обыскали и все имевшиеся при Романовых кольца и другие украшения сдали по описи в екатеринбургскую ЧеКа; но мало ли что могло быть на самом деле! Царские дети живучи как кошки; тогда, в Угличе, тоже все думали, что отрок погиб...