Книга У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Тем временем в президиуме Лента словно отдирал от себя злорадные наиехиднейшие ленты. Превратив их в свидетельства, пододвигал Зиз-ису, как бы говоря: вот, убедитесь сами, многоуважаемый товарищ директор, кого вы выпускаете! Но открытый добродушный Зиз-ис в свидетельства не смотрел. Выкрикнув фамилию, опять улыбался, смотрел на очередного выпускника, который – вот он! – выбирается из друзей, как из цепкого кустарника. И всё повторялось: напутственные тихие слова, рукопожатие, удар тушем. Удар убойный, но одноразовый, без повтора – Гнедой, как истинный профессионал, берёг ноты, не допускал ни единой попусту. И только с Шатком вышла у Гнедого закавыка!

Когда Витька услыхал свою фамилию, он, как заранее прорепетировав в уме, спокойно отложил тромбон на стул рядом с дядей Ревазом, встал и под дружные хлопки ребят пошёл на сцену. «Молодец, Витя! Счастливо тебе поступить в геологоразведочный!» И разойтись бы им подобру-поздорову, но вдруг игла от красивой запонки Зиз-иса зацепилась за Витькин рукав… Они дёрнулись, растянулись руками, не отпуская один другого. Стали поспешно, углублённо отцеплять запонку, мешали друг другу, никак не могли справиться с ней. А Гнедой… как сумасшедший, не переставая, бил и бил по ним тушем. Старался словно оторвать, отстрелить, наконец, своего оркестранта, попавшего в такой жуткий просак… Потом отирал пот, покачивал удручённо головой вернувшемуся Витьке: а-а?… А тот деловой прикидкой подёргивал кулису, продувал мундштук, явно намереваясь продолжить игру. И всё это под хохот неимоверный. Смеялся Зис-ис, смеялся президиум за торжественной скатертью. А когда с большим запозданием прорвало самого Шатка – все вообще легли. И только дядя Реваз со взведённым тромбоном был прям и строг – с гордостью смотрел на своего ученика.

И казалось всем в тот день, что не будет конца этому празднику, веселью…

Но окончился торжественный акт, и Лента протокольно развёл руки: всё, многоуважаемый товарищ директор, всё, многоуважаемые товарищи выпускники! Нечем вам больше себя ублажать!

На сцену простучала каблучками Лидия Ивановна и, заговорщицки поворачиваясь к президиуму, объявила, что теперь наших выпускников ожидает скромный обед: 7 «А» будет обедать в своём классе, 7 «Б» – в своём. В одном классе наши выпускники и не поместятся… Наши выпускники оживились, запотирали руки, тоже заговорщицки перемигивались, поталкивались, направляясь к своим классам. Однако когда архаровцы 7 «Б» увидели в своём классе длинный ряд столов, уставленных длинными рядами тарелок, когда увидели три охапистых букета поздней сирени… то несколько приостолбенели в дверях. Входили в родной класс, как в не очень знакомое помещение – чуть-чуть испуганные, деликатные, тихие. Рассаживались ряд напротив ряда. Вежливо ждали, пока мать Шатка, тётка Павла, ещё три-четыре родительницы сновали меж них, накладывали в тарелки плов. Не торопясь – культурно – ели. Улыбались, почему-то по-прежнему перемигиваясь. Точно знали какую-то очень глубинную, шкодную тайну. Каждому досталось по маленькой тарелке золотисто-знойного, очень вкусного плова и по два стакана компота. Потихоньку узнавали у Павлы: как там, в 7 «А»? В смысле нормы, раскладочки, так сказать? Оказалось всё так же: по маленькой тарелке плова на нос, но зато тоже по целых два стакана компота! Ну что ж, всё законно, справедливо, без обману. Архаровцы были довольны. Тем более что вечером ждало их ещё одно приятное испытание.

3

Со смущающейся настойчивостью бесхозной экскурсии, брошенной, к примеру, в Эрмитаже, топтались крыловцы на середине актового зала Кировской школы. Спячивались балетным трепетливым гамузком, потихонечку закруживали, старались высмотреть в высокой полусфере потолка, в замазанной, купеческой ещё, лепнине, летающих амуров со стрелами любви или ещё чего позабористей… На стену наталкивались. Дальше некуда было оттанцовывать. Теснились. Однако всё равно насупротив – через жутковатое пустое пространство, отделяющее их от кировок, которые ну совершенно забыли про приглашённых и были ну совершенно весёленькие меж собой – старались не глядеть. Спиной старались больше к ним, спиной…

Внезапно, как гром средь ясного неба, из динамика загрохотал фокстрот. Так это уже танцы, братва? Что делать? Все повернулись к Дыне. Но Дыня – крыловец-герой Дыня – без папки своей сразу потерял отчаянность. Смотрел только тоскливо на призывные взмахи руки пассии. Первым сделать шаг в пространство не мог. Эх, Дыня, Дыня…

Вдруг Шаток с ужасом ощутил, что ноги его передёрнуло. Как у козла. Раз, другой. И они, ноги эти не его, повели через жуткое это пространство. К девчонкам повели! И вкопанно поставили перед одной из них – перед полненькой семиклассницей, у которой от смеха и волнения ну прямо всё время слетали лямки фартука с плеч.

Выкручивая правой ногой, Витька дико разглядывал её. Потом – как боднул: мол, приглашаю.

Усталой красавицей семиклассница положила ему руку на плечо. Витька ухватил, дёргающе потолкал её под музыку – повёл как бы. Он старался не дышать в полыхающий каштановый зной веснушек, в смущённо опущенные глаза в длинных ресницах. В одной руке, на отлёте, он носил пухленько-влажную, покорную ручку, другая рука его – как клешня упёрлась в мучительную, уелозивающую спину. «Как вас зовут?» – просипел он в сторону безразлично. «Курочкиной… Раей…» – виновато глянула на него семиклассница. Себя назвать он не смог – дыхание заперло. Окончательно. Кое-как дотолок танец, не доведя партнёршу до хихикающей группки её товарок – бросил, на деревянных ногах пошагал через так и пустующее пространство. Оказывается – один протанцевал! Вот козёл так козёл! Сердце его бухало, лицо залило красным зноем. Его хлопали по плечам, жали руку, как герою. Он хватал ртом воздух, назад не оборачивался, на Курочкину не глядел. Потом, когда всё больше и больше пошла густеть танцующая толчея, когда забегали ушлые головёнки и залетали за ними доверчивые косы, он, как человек, давший всему этому ход, как человек, сделавший своё дело, стоял только и смотрел поверх всего. Ему было скучно. Он с кривой усмешкой Печорина словно слушал в грохоте музыки, в замазанном излишестве лепнины на полусфере такую же размазанную, никчёмную толчею презренной толпы внизу… Провалившись в белую наглаженную рубашку, рядом застенчиво грустил Павлики. Иногда тянул Шатка за рукав: пошли-и, чего мы тут?…

После школьного бала они, торопясь, шли ночной, провальной улицей. Проходили под слепнущими в мошкаре колоколами света – тут же на землю выдёргивались две тени, клонились, начинали тянуться в темноту. «Она понравилась тебе, да?…» – «Кто?! – испуганно остановилась и замерла тень Витьки. – Кутельпас-то эта?…» И тень снова быстро пошла, словно лечь скорее стремилась, темнотой накрыться от стыда. «Почему кутельпас? Почему кутельпас? – беленьким курчонком припрыгивал сбоку Павлики. – Почему кутельпас?» – «Почему… Танцевать тоже не умеет… Все ноги об неё поотшибал».

И только дома, на веранде, когда, не раздеваясь, Витька долго лежал на кровати, когда глаза его вспоминали и вспоминали весь вечер-бал, он вдруг с радостью ощутил в душе, что ведь всё у него ещё впереди… Что там, дальше, будет много у него неизведанного, небывалого ещё с ним, и, наверное, всерадостного, светлого. Что ведь жизнь его – вот она – у порога… Он закинул руки за голову и от счастья засмеялся.