Книга Отшельник - Томас Рюдаль

Вернулся Хассиб; спросил, как дела.

– Потрясающе, – ответил Эрхард.

Но полицейский понял, что все не так. Он заметил, как Эрхард то открывает, то закрывает глаза; как он пытается уйти в забытье.

– Эрхард, вам больно?

– А вы как думаете?

– Хорошо, – сказал Хассиб, захлопывая окошко.

Ему снова принесли еду, на этот раз суп, и Эрхард снова уверен, что в его еду помочились. Он вонял кислятиной и был едва теплый. Но, хотя он голоден и ему все равно, пусть бы даже его тюремщики испражнялись в суп, он больше не будет вводить в организм жидкость. Ему хотелось одного: выбраться из камеры, вернуться в кабинет для допросов и там, наконец, опорожнить мочевой пузырь, помочиться прямо в штаны. Это как сдерживать дыхание, только хуже, потому что внутри жгло и резало. Ничего, он как-нибудь справится. Должен справиться. Раньше ему неделями приходилось перебиваться консервами; случалось рыться в отбросах, питаться заплесневелым хлебом и мальками. Ему ничего не нужно. Во всяком случае, без еды он обойдется. Он не будет есть.

После того как он отказался от третьего приема пищи, его наконец повели назад, в кабинет для допросов. Судя по выражению лиц полицейских постарше, их такое положение не слишком радовало. Они бросали на Хассиба встревоженные взгляды. Хассиб – начальник. Хассиб все время косился на телефон, как будто только что получил интересное сообщение. Эрхарда посадили на стул напротив Хассиба, и он наконец расслабил мышцы. Сдерживаясь, чтобы не закричать от острой боли – как будто его уретра пересохла и много часов была запечатана, – он смотрел, как на брюках расползается темное пятно. Полицейские засмеялись над ним.

– Замечательно, – сказал один.

Эрхард не чувствовал ни радости, ни облегчения – боль была слишком мучительна. Она продолжала жечь его изнутри.

Потом на него навалилась усталость. Он долго не спал, потому что сдерживался, запрещая себе мочиться. Он так обессилел, что не мог сидеть прямо, и накренился набок; заметив это, Хассиб толкнул его назад, на спинку стула. Он обратился к нему, позвал его по имени. Эрхард понимал, что его допрашивают, что пытаются вырвать у него признание. Он был так измучен, что готов сказать все, что они хотят, лишь бы ему дали поспать. Он сам себе удивлялся. Он всегда считал, что сломить его непросто, что он крепкий орешек. И тем не менее он сломлен. Расколот пополам. Ему больше ничего не хочется – только спать. Наконец, через несколько часов, когда ему показалось, что прошла целая вечность, – Хассиб перешел к делу.

– Значит, вы признаетесь в том, что встретили Рауля Агосто Палабраса в ваших владениях, на виа Маханичо, во второй половине дня двадцатого января?

– Нет, я…

– Вы признаете, что поссорились с Раулем Агосто Палабрасом в своих владениях, на виа Маханичо, во второй половине дня двадцатого января?

– Нет, я…

– Вы убили его и вечером тридцать первого января перевезли труп в багажнике «мерседеса» сеньора Палабраса?

– Нет.

– У нас есть свидетель, который сообщает, что вы занесли большой сверток на подземную парковку под домом на улице Муэлье. Это так?

– Нет.

Так все продолжается. Эрхард уже не понимал, о чем его спрашивают, не понимал, что он отвечает и надо ли ему отвечать. Что бы они ни говорили и что бы он ни отвечал в его теперешнем состоянии, он был уверен: позже он все сможет объяснить. Теперь ему нужно немного поспать. Или даже просто ненадолго закрыть глаза…

Стул выскользнул из-под него. Он заснул, еще не успев упасть на пол.

Глава 68

Под левым глазом у него синяк; глаз так заплыл, что он почти ничего не видел. Голова тяжелая, и все же ему удалось съесть комковатый рис и мясо. Мучители оставили его в покое. Один даже зашел к нему в камеру, помог сесть и поставил рядом миску с едой. Тюремщик сообщил Эрхарду, что скоро его переведут в цокольный этаж. В тамошних камерах есть койка, стол и стул. Из окон некоторых камер даже виден краешек порта. Все, что им осталось, – подписать протокол.

– Потом вам разрешат принимать посетителей, – сообщил охранник, здоровяк, похожий на огромного лося. Он навис над Эрхардом и загородил вид. Койка – совсем неплохо.

– Пожалуйста, имейте в виду, – сказал «лось» перед уходом, – мы вас понимаем. Богачи вытворяют что хотят, и иногда именно маленький человек должен положить конец их выходкам…

Эрхард не совсем понимал, на что намекает тюремщик, он ощупал синяк и сказал себе: вот наказание за то, что ты пожил на широкую ногу. В квартире Рауля. В кресле директора. И за то, что заглядывал под халат к умирающей женщине.

После еды ему немного полегчало.

Спустя какое-то время, он не знал точно какое, в голове у него немного прояснилось. Камера была целиком обита каким-то твердым деревом, неполированным и необработанным. Вот почему немного больно прислоняться к стене. Можно даже вообразить, что находишься внутри контейнера и совершаешь путешествие через Атлантику – усыпленная, беззубая гиена по пути в какой-нибудь захудалый зоопарк. Потолок очень высокий; под ним Эрхард увидел круглую вентиляционную решетку. В левом углу камеры с потолка свисала гладкая миниатюрная сфера: камера наблюдения. Дверь была сделана из какого-то легкого металла, посередине вырезано квадратное окошечко, которое открывается снаружи. Он осматривал камеру, как будто надеялся обнаружить потайной ход или ломик, который никто не заметил. Но, конечно, в камере ничего подобного не было.

Он постоял, прислонившись к твердой стене, и у него онемели спина и шея.

Он лег на пол посреди камеры, раскинув в стороны руки и ноги, как Витрувианский человек. Подумал, не снять ли одежду для полноты картины, но вряд ли в наши дни нагота кого-нибудь удивит. Его и так записали в неудачники, в сумасшедшие. Лежа на холодном бетоне, он как будто цеплялся за жизнь и одновременно сливался с «Дворцом», с его старыми полами, старой офисной мебелью, кучами протоколов и старыми корзинами для мусора, до краев набитыми обертками из-под недоеденных пирожных. Он чувствовал, как вокруг него бурлит жизнь: откуда-то доносились голоса и звонки телефонов. Этажом ниже кто-то спускал воду в туалете; в каком-то портовом баре звякали монеты на стойке; где-то в городе машина выполняла поворот слишком близко к тротуару. Но главное, он живо представлял себе белое морщинистое тело Моники, когда она просыпается, твердый как камень матрас под мягкими изгибами ее тела, нервное стаккато ее сердцебиения. В ее доме мирно; снаружи, за окном, дает побеги какой-то цветок. Волны снова и снова выносят на берег бутылку. Его козлы жмурят на солнце глаза, а потом засыпают. Среди скал звякает колокольчик Лорела; он звенит в таком месте, куда козлы обычно не заходят, потому что днем туда не проникает солнце и ночью слишком холодно. Его хижина пышет жаром; она полыхает, над ней поднимаются пятиметровые языки пламени, превращающие все в пепел. Никакого дыма нет, только огонь. А когда огонь подавлен, когда в конце концов пламя с шипением догорает, он снова оказывается в своей камере и чувствует под собой твердый, равнодушный пол.