Книга Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

Эля…

Он начал писать, задумался и случайно послал это сообщение. Вот так, одно имя. Да черт! Что он, совсем разнюнился перед ней? Она будет теперь ноги вытирать об него.

Хорошо, он уйдет. Он уйдет, вообще, совсем, ото всех. Он будет жить один. У него не будет ни Тоси, ни Эли, никого… Он будет одинокий музыкант, он же всегда это знал…

Какой вообще смысл тогда во всем? Зачем тогда жить? Чтобы играть на виолончели. А зачем? Чтобы стать звездой. А зачем? Чтобы ему хлопали, чтобы у него было много поклонниц. Зачем? Зачем?! Где-то здесь вкралась логическая ошибка, но искать ее так мучительно… Нет, нет, он не будет думать в эту сторону, это невозможно, иначе его просто взорвет… Лучше он пойдет домой и будет играть, играть до тех пор, пока не занемеет спина, не станут отваливаться руки, пока пальцы не заледенеют, не скрючатся, пока не застучит в батарею соседка, проклиная его, его виолончель, его отца, его мать, свою жизнь, нищую Россию, их ветхую пятиэтажку, президента, мэра, стройку под окном, свою нищенскую зарплату, буржуев, холода, слякоть, которой еще вчера не было, а сегодня зачавкало, зачавкало, и так – на полгода, до весны, до которой надо еще дожить, доползти, дотянуть, домерзнуть, домучиться…

Митя поежился. Его внесезонная австрийская куртка, которую мать купила в комиссионке, как-то перестала греть после стирки. Или он не ест уже второй день, с тех пор, как увидел холеного, улыбающегося, румяного, одетого, как с иголочки, как с подиума, Никиту. Вот это поворот. Норвежский продюсер приперся в Москву, к его Эльке! Оказывается, она ездила с ним в Сардинию. Нет, нет, какая чушь! Зачем это, почему? Как она могла? Вот что такое женщины… Чистая, нежная… Неужели она такая же, как Тося? Что, все такие, как Тося? Нет, она еще хуже, она с ним за деньги, за фестивали, за Гран-при… Она… Фу черт, какая мерзость, какие мерзкие мысли… Конечно, нет, конечно, Эля – ангел, она ведь даже Митю не подпустила ближе, Митя сходил с ума, Митя умирал от любви, да, да, теперь он может себе в этом признаться, Митя взрывался рядом с ней, а она не подпустила… Так, может, и не любила? Нет, любила… Не спутаешь… А Тося – любила? Нет. Или непонятно… Что такое любовь? Кого любит сам Митя? Конечно, Элю, не Тосю же. А зачем тогда он столько времени провел с Тосей? Он и сам не знает. Было хорошо, было приятно, было внове, было острое наслаждение, иногда грязное, иногда мерзкое, но острое… И он бежал, снова и снова, не думая…

Но ведь больше не бежит! И не из-за Деряева, при чем тут Деряев… Он еще раньше перестал к ней ходить. Она липла к нему, в школе липла, у подъезда ждала, провожала, а он к ней больше не ходил. Надоело, всё – наигрался…

Нет, не выпутаться. Нет, он должен все объяснить Эле, он так жить не сможет, не объяснив… Он не может жить, зная, что она с другим. Особенно теперь, когда он помимо своей воли представляет, что она с Никитой… Нет, нет, он не будет это представлять… Но Никита взрослый, Никита опытный, у него было уже сто женщин, это же ясно… И он не будет беречь Элю, нет, не будет, попользуется и бросит, а она, маленькая, глупая, поверит ему…

Митя метался, несколько раз возвращался к Элиному дому, один раз даже попытался позвонить ей, но сам сбросил. Что он ей скажет? Что? И как он выдержит ее небрежное «Не звони мне, Мить»? Пусть лучше она этого не произнесет. Пусть лучше останется надежда.

Глава 32

– Бубенцов!

Митя вошел в небольшой класс. Надо же… Крохотное помещение, висит огромный портрет… кого? От растерянности Митя не понял, кто нарисован на портрете. Глаза сумасшедшие, кажется, Мусоргский… Или нет, Глинка… Нет, у Глинки глаза спокойные, он всегда на портретах как будто хорошо поел и поспал…

– Что будете играть? – Две преподавательницы благосклонно смотрели на аккуратно одетого, взволнованного Митю.

– Баха и могу еще Мендельсона… Остальное у меня с концертмейстером, но сказали же – лучше играть соло…

– Что хочешь играй. Тебе сколько лет? – Одна перешла с ним на «ты», ему так даже проще.

– Шестнадцать.

– Хорошо, начинай.

Митя пригладил разлетевшиеся волосы. Сейчас. Вот сейчас они поймут. К этому он готовился полтора года. Конечно, это еще не вступительные экзамены, но с блеском поступить на подготовительное отделение, попасть к завкафедрой учиться, снискать славу выдающегося ученика еще до основного набора – это уже полдела. Так отец говорит. Отца не пустили в аудиторию, он стоит, волнуется под дверью.

– Сейчас…

Митя сел, поднял смычок, подождал немного, иногда внутри начинает подниматься и раскатываться особая волна, похожая на то, что он чувствует, когда видит Элю. Особенно теперь, когда он понимает, что потерял ее навсегда… Теплая, сильная и очень горькая волна… Она уносит, и все становится неважно. Ты плывешь по ней, думаешь, вспоминаешь, живешь как будто где-то в другой реальности.

Но сейчас волны не было. Во рту пересохло, руки дрожали. Он не любит выступать. Он не любит играть, когда кто-то на него смотрит. Он так редко выступает. Последний раз – в Юрмале, тогда, с Элей на сцене, когда ее попросили спеть еще раз, без него…

– Ну, не волнуйся, давай… – Вторая преподавательница, перешедшая с ним на «ты», что-то сказала первой, та пожала плечами, улыбнулась. – Не переживай так, играй.

Митя кивнул и заиграл. Первая часть легкая, дальше не споткнуться, на кульминационном пассаже не завраться, там очень легко завраться, затем не потерять темп… Митя играл, стараясь не смотреть на преподавательниц, мешает. Он был в очках, ему было видно, как они перешептывались, было видно выражение лиц, он его не понимал. Ближе к концу первая сказала:

– Ну, хватит. Давай-ка что-нибудь еще. Что ты еще хотел сыграть?

– Мендельсона.

– Хорошо, давай.

Митя приготовился, настроился, напомнил себе – это его шанс, надо сыграть по максимуму, надо собраться, он ради этого момента все лето сидел, упорно занимался. Заиграл, стараясь вложить в игру все, что у него есть в душе.

– Ну ладно, – опять прервала его первая, не дав доиграть. – Давай еще этюдик какой-нибудь нам покажи, а? Технику твою посмотрим. Что из этюдов играешь?

– Брукнера…

– Давай, и повеселей, ну что ты такой зажатый, что?

Она встала, подошла к нему, неожиданно встряхнула его за плечи.

– Ну, что ты? Что?! Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

– А что тогда, как не живой?

Митя с надеждой посмотрел на вторую, которой он вроде больше понравился. Та сидела, отвернувшись к окну. Ничего себе… Может, слушает, не глядя? Чтобы не отвлекаться на его внешность? Все-таки она 45+… Митя расправил плечи.

– Да, я… волнуюсь.

– А ты не волнуйся! Покажи все, что можешь! Бояться нечего!