Книга Дети разлуки - Васкин Берберян

Я был непоседливым ребенком. Всегда играл на улице с другими детьми, и часто случалось, что возвращался домой весь в грязи после драк, в которые постоянно ввязывался. У меня был взрывной характер, я загорался на пустом месте и был очень гордый. Но я чувствовал себя одиноко, и каждую ночь мне снилось, что у меня есть братик, с которым мы связаны, казалось, навсегда.

Мои родители были слишком заняты, чтобы заметить мои затруднения, мою потребность в любви. Когда я думаю о своей семье, то вспоминаю тишину, которая царила в доме, даже в праздники. Словно отцу и матери нечего было сказать друг другу, а даже если когда-то и было что сказать, то очень давно. Я спал с мамой в одной кровати, а папа клал на землю тюфяк, который потом каждое утро складывал и засовывал под стол. Пока я был маленький, то не замечал, какая тяжелая атмосфера царила в доме. Только когда я стал старше, заметил грусть в глазах моей матери. Помню, как я спрашивал много раз, почему она так грустна, но она так и не дала мне убедительного ответа. Что до отца, то он вообще был молчалив и из него трудно было что-либо вытянуть. У него всегда был такой вид, словно он нес на плечах всю тяжесть этого мира. Он очень много работал, часто ходил по соседним селам, пытаясь продать тапочки, которые шил вместе с мамой.

В 1941 году, во время Второй мировой войны, Греция была оккупирована итальянцами, и Патры из-за своего стратегического положения оказались среди первых. В порту высадились фашистские войска Италии, а вскоре к ним присоединились и войска фюрера, пришедшие с севера на танках. Папа был членом греческой коммунистической партии, и он ушел с партизанами в ближайшие горы Панахаики, оставив нас одних. Вместе с войной пришел голод, повсюду дети и взрослые умирали как мухи, и Патры были завалены трупами с невероятно раздувшимися животами. Но мама была сильной, упрямой и умной женщиной, ее не так просто было сломить. Она стала портнихой, шила пиджаки и куртки для греческой армии на машинке «Зингер», на которой сшивала даже кожу. Она обменивала свою работу на хлеб, вожделенный более, чем любой другой продукт питания. Иногда ей удавалось собрать несколько пакетиков муки, из которой она готовила для меня чудесные оладьи с тимьяновым медом, от воспоминания о которых у меня даже сейчас слюнки текут. Со своей стороны, папа тайно и с большим риском для жизни спускался с гор и всегда приносил нам что-нибудь, что удавалось выручить у крестьян: курицу, пузырек с оливковым маслом, кусок сыра.

Однажды вечером я увидел, как мои родители пили мосхуди, белое вино, обычное в Патрах, и произносили тосты. Казалось, что их отношения улучшились. Они праздновали долгожданное событие – конец войны.

Папа попросился провести ночь дома, и мама, как всегда, постелила ему на полу тюфяк. «Здесь лягу я», – заявил я в искреннем порыве нежности, надев пижаму. Мне было почти семь лет, я был здоров, и мне казалось несправедливым и невежливым заставлять бедного отца спать практически на земле. Впервые с тех пор, как я себя помнил, мои родители легли в одну постель.

С возрастом я открыл для себя прелесть чтения. Я ходил в школу диаспоры, в которой преподавали армянский, греческий и английский. Учителя говорили маме, что я очень способный и если буду продолжать в том же духе, то можно надеяться, что меня отправят учиться в престижное учебное заведение, такое как колледж мхитаристов в Венеции или колледж Мелконяна на Кипре. Моей любимой учительницей была Люси, англичанка, к которой моя мама была очень привязана. Она научила меня латинскому алфавиту и подарила маленький англо-греческий словарик. За несколько месяцев я научился читать и переводить целые абзацы из книги рассказов «Отважный молодой человек на летающей трапеции» Уильяма Сарояна, американского писателя армянского происхождения, которого ты, конечно, знаешь. Но Люси немного погодя вышла замуж и вернулась в Лондон, откуда слала нам длинные письма, которые мама читала вслух. Это были редкие моменты, когда она улыбалась и была счастлива.

Однажды папа торжественно объявил нам, что мы репатриируемся, то есть возвращаемся в нашу любимую Армению. Это был 1947 год, война уже два года как закончилась, и, казалось, воздух и тот был напоен неудержимым оптимизмом. Пережившие войну люди строили планы на будущее, смотрели с надеждой вперед. Гигантская пропагандистская кампания была развернута во всех армянских диаспорах Европы, и особенно в Греции. Ею руководил лично Сталин с благословения Церкви и Всеармянского благотворительного союза – организации, основанной могущественной американской диаспорой и призванной сохранять армянскую идентичность и культуру в мире. Многолетняя мечта отца могла наконец осуществиться. «Жизнь дает нам последнюю возможность», – сказал он маме. Мы только что закончили обедать, и чудесный запах оладий наполнял наш крошечный дом. Мама с сомнением качала головой, пока мыла тарелки, размышляя о том, стоит ли бросать то немногое, что у нас уже есть, что мы смогли построить, ради того, чтобы вернуться в Армению.

В ту ночь я проснулся и слышал, как отец, лежа в кровати, шептал маме: «Оставим все в прошлом, эту дыру, отчаяние и грусть, которые преследуют нас всю жизнь. Я уверен, что на родине все будет по-другому. Я хочу, чтобы у тебя было счастье, которого я не смог дать тебе в этой стране. Сатен, любовь моя, прости меня», – говорил он и плакал, пока моя мать наконец-то обнимала его.

Двадцать второго июля из нашего городка Патры отправился караван в афинский порт Пирей, где его должен был ждать советский корабль, чтобы перевезти репатриантов на родину. Отец продал швейную машинку и даже свое обручальное кольцо, чтобы собрать деньги на билеты. Он вернулся домой совершенно разбитый, сказав, что зашел на кладбище, чтобы попрощаться со своим отцом Торосом-ага и Люссией-дуду, повитухой, которая помогла маме разродиться. Уезжать из лагеря было мучительно больно, намного больнее, чем мы думали. Я не знал, что взять с собой, а что оставить, и наконец решил взять только книгу Сарояна, чтобы скоротать время в пути. Мама, напротив, собрала все, что могла, удивившись, как все домашние пожитки уместились в двух фибровых чемоданах. Потом она посмотрела вокруг, не забыла ли чего, и вдруг разрыдалась, увидев в углу четыре доски, которые когда-то были моей люлькой.

– Мама, почему ты плачешь? – шепнул я ей на ухо.

А она била себя в грудь рукой, царапая ногтями кожу.

Утром в день отъезда я попрощался с друзьями, семьи которых решили остаться. Я всех их обнял, даже тех, кто не был мне симпатичен, осознав в тот момент, что на самом деле они были мне как братья и что все эти годы я напрасно чувствовал себя одиноко.

– Напиши, как только приедешь, – закричали они, когда поезд, лязгнув, тронулся и локомотив издал жалобный гудок.

В Пирее нам пришлось ждать корабль больше двадцати дней, устроившись в палатке, как цыгане, на портовых причалах. Нас было больше тысячи, прибывших со всех концов Греции. И вот одним туманным утром мы заметили очертания корабля с надписью «Чукотка» в носовой части и на борту. Мы взошли на борт корабля, приободрившись и повеселев. Многие плясали на палубе, уверенные, что жизнь теперь пойдет как надо.