Книга Господа Чихачёвы - Кэтрин Пикеринг Антонова

Знай Андрей подлинного Булгарина, он был бы очень удивлен, увидев, как тот далек от выдуманного идеала. Молодой польский дворянин, вступивший во время Наполеоновских войн во французскую армию и сражавшийся с русскими, переметнулся на их сторону незадолго до победы[946]. Выросший в республиканской семье, в юности он был связан с некоторыми из будущих декабристов, что в числе прочего могло в конечном итоге привести его к роли осведомителя Третьего отделения (он начал работать в этом качестве в 1826 году, на следующий год после восстания декабристов). Но даже с осведомительством было все не так просто: Третье отделение не доверяло ему полностью, и он прекратил сотрудничество с ним в период с 1831 по 1837 год, проведя эти годы в своем эстляндском имении. Впоследствии он вернулся к этому занятию, но до конца жизни не был доволен своими кураторами. Исследователи утверждают, что его служба в Третьем отделении, а ранее в русской армии объяснялась «скорее выгодой, чем убеждениями». В частности, подводя итог интересного жизненного пути Булгарина, Мелисса Фразьер замечает, что «основной чертой характера Булгарина была впечатляющая способность адаптироваться к новым обстоятельствам. Однако он никогда не чувствовал себя комфортно»[947]. Андрей же (которому, в отличие от Булгарина, не приходилось жить в России, имея иностранное происхождение, и справляться с нечаянной вовлеченностью в политически рискованные обстоятельства), напротив, был человеком, чувствующим себя в высшей степени свободно во всех возможных смыслах этого слова.

В 1831 году Пушкин поместил в журнале «Телескоп» две статьи, положившие начало ныне знаменитой личной атаке на Фаддея Булгарина. Опубликованная без подписи статья Пушкина была основана на мемуарах французского «агента полиции, перебежчика и журналиста» Видока и написана так, чтобы «товарищи по перу могли опознать в герое Булгарина, а те, кто не понял намеков, были немедленно просвещены эпиграммой на „Видока Фиглярина“»[948]. Хотя другие писатели без затруднений прочли скрытый подтекст этой статьи, Андрей, если и читал ее, вряд ли понял, о ком идет речь, поскольку немыслимо представить, чтобы он продолжал восхищаться Булгариным, зная о том, что тот был перебежчиком, – даже если бы и мог одобрить службу осведомителем.

Хотя государственническое понимание русской национальной идентичности, которое Булгарин предлагал для обсуждения и распространял, несомненно, было тесно связано с николаевским Третьим отделением и цензурой, его не следует чрезмерно упрощать: изначально оно было основано на идеях Сергея Уварова, человека, получившего разностороннее образование в духе Просвещения и, по меньшей мере в молодости, придерживавшегося весьма рафинированной версии консерватизма. Уваровское представление об идеально «русском» образовании питало умы утонченных (и консервативных) граждан, знакомых со всеми достижениями западной культуры, но благоразумно использовавших эти знания лишь для того, чтобы обогатить собственную национальную идентичность[949]. Это тот шаг, которому Андрей сознательно или бессознательно подражал, разрабатывая свою образовательную программу.

Отчасти верность Андрея государству и самодержавию подпитывалась его опытом военной службы, а также позднейшим увлечением военными рассказами и историями. Но это наследие было разнородным. Андрей без всякой критики принимал рассказы о подвигах русского оружия за рубежом, публиковавшиеся в правительственных журналах, сохраняя веру в государство, даже когда располагал доказательствами того, что эти рассказы не соответствуют истине. Однако складывается впечатление, что подсознательно он питал некоторые сомнения и страхи относительно деспотической власти русского правительства и армии:

…снилось мне что я стою на коленях перед каким-то старым толстым Генералом, которого я неумышленно оскорбил; с негодованием бросил он столовый нож, пролетевший мимо головы моей, множество офицеров в какой-то мрачной комнате окружало нас. Я продолжал просить прощения но не получа оного – очутился в каком-то городе как бы Москве[950].

Таким образом, вольно или невольно Андрей считал военных начальников суровыми и безжалостными, а себя самого – абсолютно им подвластным. И кажется даже несколько комичным, что самой страшной карой во сне Андрея оказалось, разумеется, то, что его принудили жить в большом городе вместо деревни.

Еще одним элементом своего просвещенного консерватизма Андрей обязан придворному историку и писателю-сентименталисту Николаю Карамзину. Карамзин знаменит тем, что для него определяющим качеством русского народа являлась покорность и любовь к царской власти: он изображал «народ» воплощением русской национальной самобытности. Хотя этот квазипопулизм, вероятно, был знаком Андрею, он не нашел отражения в его собственных сочинениях. Для Андрея покорность долгу и власти – это ключевая характеристика любого общества, не всегда отличающая представителей русского «народа», с которыми он имел дело каждый день.

То непомерно важное значение, которое Андрей в своей любви к родине придает земле, деревне и местной самобытности, вероятно, связано с некоторыми другими сочинениями Карамзина. Одна из черт наследия Карамзина, которую высоко ценит Андрей, – его сентиментальный патриотизм («Лежал в постели, читая Похвальное Слово Карамзина Императрице Екатерине 2-й. Чтение хороших авторов. Чудесная пища для ума человеческого»)[951]. Андрей подчеркивал, что стиль Карамзина очень утешает его в минуты беспокойства. Внезапно пробудившись ночью от тревожного сна, он ищет книгу, чтобы успокоиться, и выбирает Карамзина: «Раскрыв наудачу я преследовал повсюду Русского Путешественника – вместе с ним радовался – вместе с ним грустил». В отличие от представителей интеллигенции, Андрей не считает все литературные произведения по умолчанию своего рода политическим документом; скорее он полагает, что литература имеет прежде всего нравственный характер[952]. Продолжая описывать свой опыт чтения Карамзина после пробуждения от кошмара, он рассказывает: «…Его штиль так мне нравится, простое какое-нибудь ощущение так мило выражено, что я хотел бы его самого знать – быть его другом. Кажется его чувства – суть мои собственные. Одним словом я восхищен, очарован его путешествием»[953].