Книга Господа Чихачёвы - Кэтрин Пикеринг Антонова

Еще одна ключевая идея Андрея, его мнение о «русскости», представляет собой пример избирательного заимствования идей, сформировавших его мировоззрение. Чтобы найти источники, лежащие в основе этой точки зрения, следует оставить интеллигенцию и обратиться к достаточно заурядным авторам разнообразных справочников и практических руководств. Исследуя кулинарные книги и справочные пособия Российской империи, Элисон Смит указывает, что с конца XVIII века перед их авторами все чаще вставала задача «сохранения русской самобытности». Для этого им пришлось отказываться от прямых переводов иностранных источников, которыми они обходились до этого, и заняться описанием русской кухни и русского застолья (обязательно учитывая церковный календарь с периодами православных постов). Хотя переводчики продолжали работать и авторы руководств подчас прибегали к западноевропейским шаблонам, в следующие пятьдесят лет сохранялось требование стремиться к национальной самобытности в советах и инструкциях, предназначенных для преимущественно провинциальных читателей справочной литературы[937]. По мере того как кулинарные книги и сборники советов по домоводству приобретали более «русский», и, в первую очередь, более православный уклон, они начинали воспроизводить энциклопедический характер «Домостроя» XVI века, который также содержал советы о ведении домашнего хозяйства, составленные от лица мужчины и предназначенные для преимущественно читателей мужского пола[938]. Конечно же, такая литература была одним из источников, питавших интерес Андрея к народности.

Кроме того, Андрей с энтузиазмом воспринял трактовку русской национальной самобытности, развитой в 1832 году Сергеем Уваровым и известной как «теория официальной народности». Она была сформулирована в лозунге «Православие, самодержавие, народность». Теория официальной народности была попыткой самодержавия положить конец опасным дискуссиям интеллектуалов на фоне ощущавшегося всеми кризиса национальной идентичности. Она широко пропагандировалась академиками Степаном Шевыревым и Михаилом Погодиным, к которым с уважением относились провинциальные славянофилы (хоть и продолжали спорить с ними по нескольким основополагающим вопросам, включая роль государства и оценку Петровских реформ). Официальное название и отраженные в ней идеи распространялись в публицистике Николая Греча и Фаддея Булгарина, пользовавшихся сомнительной репутацией марионеток самодержавного николаевского режима, но в то же время очень популярных у читателей, не принадлежавших к либеральной интеллигенции[939]. Они были редакторами любимой Андреем газеты «Северная пчела». Его всегда очень громкие похвалы достигали невероятных высот, когда речь заходила о Булгарине: Андрей называл его «Моя Утеха», заявляя, что всегда читает его статьи прежде всех прочих. Он поручил Якову достать ему портрет своего любимого писателя, чтобы «чаще смотреть на него – чтобы чаще любоваться им»[940].

Андрей неоднократно возвращался к идее раздобыть портрет Булгарина для своего кабинета, что предполагало скорее поклонение герою, чем интеллектуальное восхищение[941]. Андрей ощущал, что читал сочинения Булгарина достаточно внимательно, или, по крайней мере, что следует читать именно так. Однажды Чихачёв пожаловался Якову, что они «пробега[ли]» газету Булгарина слишком быстро, тем самым лишив себя удовольствия отметить все нюансы: «…понятия будут тоже скользкие, центробежные, флеровые, газовые, паутинные…»[942] Андрей предлагает читать медленнее: «…не торопясь, не на курьерских, не по чугунной дороге парами, – нет, а просто на своих по две станции в сутки», – чтобы оценить «всю смачность Северной Пчелки». Затем он продолжает восторженно рассуждать о литературном обозрении в номерах с десятого по тринадцатый: «Моего милого, моего доброго, моего умного, деликатного, смышленого, разнообразного, аккуратного, светского, ловкого, деятельного, солидного, благонамеренного, примерного Фаддея Венедиктовича Булгарина – Ах что это за Булгарин!» Возвращаясь к обсуждению покупки портрета своего героя, он прибавляет: «Да я бы уж вот скуп на деньги, скуп; – а за хороший похожий портрет его, синей бумаги (то есть ассигнации в 5 руб. – Примеч. авт.), право бы не пожалел». Свои и без того бурные излияния Андрей завершает еще одним комически-ласкательным восхвалением: «Вить он моя потеха! Ягода!!»[943]

Андрей, так никогда нигде и не указав, какие именно тезисы Булгарина или особенности его стиля ему нравятся, ясно дает понять, что находит в сочинениях Булгарина более полное и точное, чем у какого-либо иного автора, отражение своих чувств. По-видимому, это родство чувств и было первоосновой его суждений. Поскольку симпатия была столь личной, критики Булгарина, о которых Андрей имел лишь туманное представление, не могли испортить ему удовольствие: «Кто что не говори, а толковито, умно, от души пишет Фаддей мой Венедиктович ‹…› Это мой любимейший писатель и величайший из друзей»[944].

Прежде чем начать собственную журналистскую карьеру, Андрей пытался оценить свои возможности в соответствии со стандартом, установленным Булгариным. В середине 1830‐х годов в записке к Якову он рассуждает о том, как его кумир его отвергает, и упоминает печальный конец Лжедмитрия (о котором написал свой знаменитый роман Булгарин):

Ежели бы Писатилистику знал получше, так уж бы давным давно буквы А и Ч. ты встречал в Северной Пчеле. А на удалую пуститься Мнишков зять (то есть Лжедмитрий. – Примеч. авт.) пример, что не ладно: Булгарин все бы клал в яму, – в яму, – и напоследок когда бы я продолжал быть неотвящивым докучливым, несносным: он бы сожог всю яму и выпалил пеплом в 2 раза по дороге к Дорожаеву и к Бордуки. – И как в пороху с досады положил бы может много, то Зимёнковский сосед получив себе незаслуженную долю подал бы объявление в Земский суд; а Берёзовскоий – ты, сам бы стал упрашивать и телеграфом и письменно и лично: «пожалуста (дескать) не пиши!! а и пиши, – да не посылай в С. П. Б. а уж продолжай ко мне»[945].