Книга Критика криминального разума - Майкл Грегорио

Я замолчал. Какое-то мгновение мне хотелось сообщить ей о кончине профессора Канта. Но только мгновение. Я удовлетворился тем, что утаил от нее новость о его смерти. Мое молчание стало для меня маленьким, хотя, в общем, и бессмысленным актом мести ей за то, что она разбила мои надежды на опознание в неизвестных останках трупа Мартина Лямпе.

— И что же мне неизвестно, герр Стиффениис? — спросила женщина.

— О, ничего существенного, — ответил я, повернулся и стал поспешно подниматься по лестнице.

Памятуя о ее отношении к покойному философу, можно было не сомневаться в том, что, узнав вскоре о его смерти, она искренне возликует.

Глава 34

Я прошел наверх, в кабинет, вызвал охранника и приказал ему зажечь свечи. Давно пора было приняться за сочинение доклада для короля. Я слишком долго откладывал выполнение этого задания, но у меня все еще не было четкого представления относительно того, что следовало там написать. О чем сообщить со всей необходимой откровенностью, а что скрыть. И при том, что профессор Кант мертв, а Мартин Лямпе, возможно, все еще разгуливает по улицам Кенигсберга, как мне закончить донесение?

Со всей решительностью я взял перо, окунул его в чернильницу и поднес к чистому листу бумаги, над которым и замер минут на пятнадцать, подобно статуе, высеченной из гранита. Я чувствовал, как во мне нарастают гнев и беспомощность пастуха, тщетно пытающегося собрать непослушное стадо без помощи хорошей собаки, которая помогла бы ему справиться с легкомысленными животными. Едва мне начинало казаться, что я сумел более или менее организовать свои мысли, как какая-нибудь очевидная несообразность бросалась мне в глаза, рассыпая одно за другим мои построения подобно карточному домику, и мне опять приходилось начинать все с самого начала.

Наконец мне удалось убедить себя в том, что простейшим способом составить донесение будет просто перечислить все те факты и события, относительно которых у меня имелись подтверждающие их письменные документы.

«В двенадцатый день февраля 1804 года, — начал я, — я, Ханно Стиффениис из Лотингена, помощник поверенного второго округа Судебной магистратуры Верховного суда Пруссии, призванный расследовать убийства четырех граждан в королевском городе Кенигсберге, почти завершив возложенную на меня работу, торжественно заявляю, что следующее далее истинно и неопровержимо. Есть все основания полагать…»

Я остановился, снова обмакнул перо в чернильницу и издал громкий вздох. Никаких оснований для того, чтобы полагать что-либо, мне в голову не приходило. Более того, все мелкие осколки мозаики, которые удалось собрать в некую более или менее цельную картину, заставили меня прийти к самому печальному выводу. Я отбросил перо, оттолкнул стул, прошел через всю комнату и в отчаянии уставился в окно.

Небо было темным, низкие облака плыли с моря и несли с собой дождь, ледяную крупу, наверное, снег. Я распахнул окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха, хотя в комнате и без того было довольно холодно. Внизу, во дворе, шумно двигались солдаты. Было шесть часов — время смены караула. Те, которых только что сменили, слонялись без дела по двору, хохотали, отпускали какие-то шутки, курили длинные глиняные трубки, обменивались оскорблениями и простоватыми шутками, посмеивались над своими несчастными товарищами, которым предстояло провести ночь, маршируя вдоль обледеневших крепостных валов.

И внезапно я пожалел, что не принадлежу к их числу. Вот бы освободиться от возложенной на меня работы, от ответственности и бесчисленных забот, с ней связанных. Но больше всего мне хотелось оказаться дома, в Лотингене, рядом с женой и детьми и спокойно, ни о чем не думая, печь картошку в мундире на огне, ревущем в кухонном очаге. Я жестко напомнил себе, что ни о чем подобном не следует и мечтать, пока я не завершу донесение. Если я не смогу представить убедительное объяснение всему, что произошло в Кенигсберге, то мне, видимо, предстоит сгнить заживо в этой Крепости. Если вопрос о Мартине Лямпе так и останется висеть у меня камнем на шее, подумал я, придется куковать здесь еще очень-очень долго.

Откуда-то издалека донесся какой-то шум.

Я был настолько занят мрачными мыслями относительно собственной судьбы, что, начнись штурм Крепости, я бы, наверное, даже и не заметил.

Кто-то стучал ко мне в дверь.

Мгновение спустя звук повторился, затем послышался голос, который я сразу же узнал.

— Герр Стиффениис, можно войти, сударь?

У моей двери стоял офицер Штадтсхен. Вне всякого сомнения, он пришел молить о снисхождении. Вряд ли у него были какие-то иллюзии относительно моих намерений и сомнения по поводу того, что я могу написать о нем в своем докладе.

— Приходите позже! — крикнул я. — Король ждет доклада!

Но Штадтсхен не ушел. Он снова постучал, на сей раз значительно громче.

— Герр поверенный, умоляю вас, сударь. Это не терпит отлагательства.

Я закрыл окно и проследовал к двери. Переполнявший меня гнев готов был вырваться наружу в любое мгновение. Штадтсхен не оставлял мне выбора. Сейчас я скажу ему все, что о нем думаю. Вынеся тело из леса, он завел мое расследование в тупик. И если мне удастся, я обязательно добьюсь понижения его в звании. Ах, как бы мне хотелось подвергнуть его основательной порке!

Я распахнул дверь со словами «Ну-с? В чем дело?».

Штадтсхен стоял передо мной навытяжку, прямой и неподвижный, словно флагшток. Он бросил на меня нервный взгляд, потом поднял руку и протянул мне листок бумаги.

— Письменные показания, сударь, — провозгласил он. — Об опознании трупа. Даны фрау Лямпе, сударь. Вот здесь подпись вдовы.

— Вдовы? — выпалил я, выхватил у него из рук бумагу и начал с жадностью вчитываться в каждую строчку.

«Данным клятвенно подтверждаю, что останки, найденные в лесу у Белефеста, которые я осматривала в Кенигсбергской крепости в присутствии офицера, принадлежат моему законному супругу Мартину Лямпе».

Имя женщины было выписано такими же жирными буквами, что и сам текст и подпись Штадтсхена. Фрау Лямпе заверила содержание документа, поставив какой-то кривой крестик в самом низу листа.

— Она не умеет писать, — пояснил Штадтсхен.

Я бросил на него испытующий взгляд.

— Что это за святое чудо? — воскликнул я. — Совсем недавно фрау Лямпе настаивала, что останки не имеют к ее мужу никакого отношения.

— Да провалиться мне сквозь землю, сударь! — провозгласил Штадтсхен и тут же, прежде чем продолжить, поспешил извиниться за свой тон. — Все изменилось, когда я провожал ее домой. Дело в том, что, когда я отвел ее в подземелье, запах там… ну, вы понимаете, сударь, какой там запах. Фрау Лямпе сразу сказала, что ей дурно, и попросила немедленно увести ее оттуда, заявив, что жуткие останки не могут принадлежать ее мужу. Я ведь не мог насильно заставить ее внимательнее рассмотреть труп, сударь. Когда мы встретились с вами, герр поверенный, я как раз вел ее наверх подышать свежим воздухом. Потом бы я обязательно отвел ее снова в склеп, но вы сами настояли, сударь, чтобы я отвез ее домой.