Книга Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

взял поданный кубок и, обращаясь к отцу, сказал:

– Здоровье короля! Пусть нами долго и счастливо правит!

X

С возвращения Флориана, хоть в замке все по-прежнему стереглись соседа, Бук малейшего повода к страху не давал и не подавал признака жизни.

На Вилчей горе всё, казалось, спало, словно его в ней не было. Даже его люди, давним своим обычаем, не чинили никаких неприятностей.

Старый Далибор, вечно недоверчивый, утверждал, что, пожалуй, эти подлые людишки что-то очень недостойное готовят и имеют на печени. Однако это вовсе не чувствовалось.

Тем временем война окончилась, с крестоносцами вроде бы какие-то переговоры о мире начали, хоть в добрый их результат никто не верил. Теряли только время, которое они хотели приобрести, а до конца с ними справиться было нельзя.

Короля Яна отогнали от Познани, дома люди немного спокойней дышали до времени.

Шарый сразу после празднества начал вставать, ходить, с владельцем совещаться, на коня ему хотелось, но жена не позволяла выбраться, пока бы лучше не восстановил силы.

Часто вспоминали о короле, сдержит ли он также своё обещание.

– Король старый, а имеет на своей голове столько главных дел, что, наверное, забыл, что у него на поле боя из уст вырвалось, – говорил отец. – Не грех бы поклониться ему пойти и припомнить.

– Не сделаю этого, – произнёс Флориан, – Никош как-то тихо сидит, а идти к королю за платой за кровь – не дело землевладельца, но солдатское. Для своей земли и для короны Храброго это делалось – пусть будет Богу на славу! Мы столько сделали, что козла на шлем выправим, а мои три копья в щит вложим так, как они мне в брюхо воткнулись! Довольно мне этого!

Жена никогда мужу не противоречила, для неё он всегда был прав. Отец также замолчал, не настаивал.

Стал Флориан всё усердней крутиться возле дома, потому что как-то раньше времени начиналась весна, а на деревне, прежде чем она придёт, нужно быть готовым к её приёму.

Из Кракова, как не было, так и нет, ни одной вести.

Но начали по стране ходить слухи, что крестоносцы снова на Куявы собираются и на Брест хотят пойти.

Дороги едва начинали высыхать, когда одного дня в избу вбежал мальчик, крича сидящему на лавке пану, что в замок кто-то в несколько десятков коней едет.

– А ну! – отпарировал спокойно Флориан. – Как гость прибудет, ворота ему отворим, чем хата богата… Достойный пан или бедный человек, тем его приму, что имею – хоть бы и король сам, больше не дам, чем то, что могу.

Ещё так весело шутил, а жена к окнам бегала выглядывать, когда от ворот послышался шум. Кричали:

– Воевода!

Старик с Флорианом вышли ему навстречу.

Он как раз спешился, разглядывая замок, а лицо его было довольно весёлое.

– Охо! – крикнул он Шарому, смотря на него. – Вы уже на ногах?

– Благодаря Богу и, по-видимому, в самое время, – отпарировал Флориан с поклоном, – потому что о войне что-то поговаривают. Крестоносцы на Брест собираются идти. Нужно будет попробовать сесть в седло.

– Ну, вы ещё отдохнуть можете, – отвечал Хебда, – в той беде на Куявах, однако же, виноваты вы, что, когда о ней была речь у короля, старик вас припомнил и сразу наказал мне ехать, чтобы злого соседа купил, хотя бы очень дорого. И с этим я к вам прибыл.

– Бог заплатит королю-пану.

Привели воеводу в избу. Принимали его сердечно, но по-землевладельчески, как говорил Флориан, хлебом насущным, домашним достатком, не делая никакого избытка. После одного кубка, второго, Хебда сказал:

– А что, милый брат, у меня времени всегда мало, пригласить бы его сюда от имени короля…

Сын и отец оба покачали головами.

– Пока мы живы, этот убийца нашего порога не переступит. Простите, пане воевода, ни он не захочет, ни мы этого не допустим.

Старик вторил, Хебда задумался, не по вкусу ему это было.

– Мы слишком друг другу надоели, – говорил Далибор, – человек злой и мы с ним согласия не хотим, потому что с такими, как он, дружбы не может быть. Пусть идёт на край света, чтобы его наши глаза не видели – и только.

Не противился уже воевода. Часть своего двора он оставил в Сурдуги, велел привести коня и поехал сам к Буку.

У него всё ещё с возвращения Флориана было тихо и пусто. Даже люди из Вилчей горы не конфликтовали с холопами из Возник, как раньше – до драк на границе и по лесам не доходило.

Казалось, словно и сам Никош измучился этим и к миру призывал. Воевода вперёд послал своего урядника с белой тростью, чтобы о нём объявил, говоря, что был отправлен королём.

Когда он подъезжал, ворота уже были открыты настежь, а в них ждал Никош, одетый на скорую руку в богатую шубу, с цепочкой на шее, в соболином колпаке на голове. Он был ещё более страшным и омерзительным, чем обычно.

Лицо он имел жёлтое, как воск, а глаза его бегали, как у кота, когда собаки за ним гонятся.

Ввёл молча Хебду в избу, в которой, кажется, специально служба серебряных жбанов и кубков наставила больше, чем было нужно, чтобы богатством хвалиться. Это было собрание разностей, не одной матери детки, словно из костёлов и из усадеб это происходило – но блестело.

Воевода, прежде чем сел на лавку, сказал:

– Я приехал к вам с приказом короля. Вы должны уступить ему эту собственность, ни кому-нибудь, но самому королю.

Никош очень низко склонил голову, но издевательски смеялся.

– А если бы я не захотел её отдать? – спросил он.

– Тогда король найдёт, за что вас судить, потому что жалоб на ваши излишества достаточно. Поэтому и земля не выстоит, и голова вдобавок.

Бук поправил шубу.

– С королём и с епископом, – сказал он, – землевладельцу не припираться. Я знаю, откуда это всё течёт, за что на меня эта гроза. Долго бы говорить о том, но меня не послушают.

– Слово вам ничем не поможет, – прервал воевода. – Говорить можете, что хотите, а землю королю отдать нужно.

Никош затрясся только.

– Войну вести трудно! – буркнул он.

– Король ничьей кривды не хочет, – продолжал дальше Хебда, с любопытством к нему присматриваясь. – Вот знайте, что он даёт вам вдвойне больше земли около Нового Сундча. Есть и усадьба, и людей немного, и мельница.

Никош очень внимательно слушал, кланялся.

Воевода ждал ответа, но не получал его. Бук молчал, потирал рукой полу одежды и, уставив глаза в землю, двигал устами.

– Ну, что? – спросил