Книга Влюбленный пленник - Жан Жене

Более всего меня волновало, а порой и сбивало с толку, что они сами подготавливали появление этого разлома: воины до мозга костей, которых заставляли сражаться ненависть к врагу, оскорбления, которыми их осыпают, животное наслаждение битвой – самец против самца, убежденность, что они высоко несут знамя своего клана, в общем, все эти замысловатые лепные узоры, вынуждающие сойтись в рукопашной схватке, когда последним, решающим оружием становился кинжал, – и вот, когда битва закончена, почему ни один погибший, друг или враг, не распрямляется и опять не идет в бой?

А фидаины, как я их воспринимал и воспринимаю до сих пор, способны разгневаться на убитых израильтян, не желающих воскресать из мертвых, на евреев, неспособных понять, что смерть должна длиться одну лишь ночь, не больше, иначе воины превращаются в убийц.

– Убить человека – это ведь не значит, что он умер навсегда. А жестокость солдат-бедуинов – как они тогда красиво танцевали – он никогда не мог ее понять. Даже то, что бросалось в глаза иностранцу: изысканная нищета. Солдат-бедуин одним своим присутствием, пусть даже стоя неподвижно, вносил беспорядок в расстановку убогой мебели, собранной по помойкам Аммана.

А что если верным было замечание Абу Омара о том, что двадцати лет оказалось достаточно, чтобы у черкесов и бедуинов возникло чувство принадлежности к иорданскому королевству – поскольку оно, королевство, было создано лишь в 1959 году, причем, по причинам столь очевидным… Так что я нисколько не удивился этому новому чувству.

Вспомним, что эта страна состояла из территории, которая звалась Трансиорданией, отданной Англией эмиру Абдалле, деду Хусейна и сыну короля Хиджаза. Это королевство (Иордания) казалось мне столь неудачно сляпанным, с преимущественно палестинским населением, которое заявляло, что переселилось сюда из самой Палестины, вместе с иорданцами из городов – Аммана, Зарки, Ирбида, Салта – неуловимые бедуины и, наконец, черкесы, – что всё это наводило на мысль о колонизации, в интересах, прежде всего, англичан, а затем американцев. Страна бедная за исключением поселений по берегам Иордана, скудные, хотя и много раз исследованные недра, она, похоже, была создана для того лишь, чтобы служить своего рода заграждением между Сирием и Израилем с одной стороны и Саудовским королевством с другой, с юга. Но если иорданцы знали, что они в Иордании у себя дома, попытка взятия власти палестинцами казалась им кощунством не только из-за их бесчинств, но из-за самого факта государственного переворота. Лишь прямой потомок Пророка был законным королем. В четырехугольнике, отданном фидаинам по соглашению, подписанном в посольстве Туниса в Аммане, палестинцы из лагерей и солдаты с баз вели себя, как оккупанты. В том секторе Аджлуна, где находилась моя квартира, я видел крестьян, в глазах которых полыхала ненависть.

Палестинцы сделали еще одну ошибку, они враждебно встречали чиновников и государственных служащих, возможно, и не слишком крупных, но все-таки, молодых таможенников или полицейских, работников почты и больницы, хоть в какой-то мере настроенных на сотрудничество с фидаинами. Отрезанные от крестьянского населения, селившегося по берегам Иордана, палестинцы жили в изоляции, во вражеском окружении.

– Думаю, бедуины захватили его в плен и пытали. Я что-нибудь разузнаю еще.

И тихо добавил по-арабски, полагая, очевидно, что я его не пойму:

– Думаю, Хамза из Ирбида уже мертв.

Так мне говорил Хани аль-Хасан…

Лагеря изменились тоже. Вместо холста и сухой земли – бетон, изливающийся потоками из Бразилии в лагеря, из Ла-Пас в лагеря, из Осаки в лагеря, из Нью Дели в лагеря, накрыв перед этим Индию. Как поначалу мхи и лишайники, эти начальные формы жизни зарождались в трещинах стены, по-прежнему стоявшей вертикально, в едва заметных стыках двух известняковых плит, – так появлялись там и прочие формы жизни: злаковые, другие растения, и даже дети. Всё здесь рождалось из трещин в бетоне. Так сюда возвращалось то, что было, как мне когда-то казалось, отобрано, вырвано навсегда бедуинами Хусейна, летчиками Даяна, мерами предосторожности Всемирного банка: блеск глаз и зубов. Придется ли мне к этому привыкнуть? Как и к мысли о том, что реальность порой более изобретательна, чем мои ночные кошмары и воспоминания?

Как рождается путешествие? Какой себе придумываешь повод? Как в Амман я поехал отнюдь не потому, что намеревался рассказать во Франции о жестокостях Хусейна, так уж тем более в июне 1984 я отправился в поездку не для того, чтобы описать ситуацию с фидаинами, рассеянными между Алжиром и Аденом. Моей опорной точкой, своего рода Полярной звездой, что вела и направляла меня, всегда был Хамза, его мать, исчезновение Хамзы, его мучения, его смерть, в которой почти не было сомнений, а также желание найти его могилу и, насколько возможно, поддержать мать, позаботиться о ее старости. Возможно, эта опорная точка звалась любовью, но за четырнадцать лет какого рода любовь к мальчишке и старухе, которых я видел всего-навсего двадцать два часа, проросла, созрела, поднялась во мне? Коль скоро она до сих пор посылала свое излучение, выходит, ее радиоактивная энергия вырабатывалась в течение тысячелетий? За четырнадцать лет путешествий, приведших меня в шестнадцать стран, путешествий, совершаемых под какими угодно небесами, я измерял земную поверхность этим излучением.

Я знал, что Аджлуна больше нет. Я догадывался, что здесь не было построено ничего нового, не посажено ни одного дерева взамен срубленного, не расчистились перевалы, не срослись переломы и что ничто здесь мне ни о чем не напомнит. Когда-то золотистая пшеница вновь станет зеленой, заколосятся поля, вместо коз будут гулять коровы. В моих мечтах уже зрел план: добраться до окрестностей Даръа и, не переходя сирийской границы, повернуть налево по узкой дороге, которая проходит через Джераш и ведет в Ирбид, где я спокойно, не привлекая ничьего вниманию, пообедаю, неизвестный никому в этих краях, убежденный, что не найду ничего, что храню – или мне казалось, что храню – в своей памяти.

– Если собираетесь посетить лагеря, вам потребуется разрешение Министра информации. Но оно у вас уже есть, я ему звонил.

Я как будто перенесся на много лет назад. В 1972 Дауд мне посоветовал поехать в Иорданию не только посмотреть Петру, но чтобы убедиться: два народа – иорданцы и палестинцы – по-прежнему были врагами.

Каким бы заурядным ни было мое путешествие, службы слишком долго выдавали мне разрешение на посещение Петры; зато в Бейруте, в посольстве Иордании я получил визу за несколько минут. Я гордо предъявил ее швейцару в отеле, палестинцу.

– Вы слишком быстро ее получили. На вашем месте я бы не поехал.

А я поехал. Через четыре дня меня попросили – впрочем, это слишком слабое слово – покинуть Иорданию и препроводили к сирийской границе. И вот через четырнадцать лет я появился снова. Директор всемирного банка и его жена встретили меня в аэропорту. Их предупредили из Рабата, и они опасались, что по прибытии в Амман меня арестуют.

– Мы с Жаном поедем в Ирбид одни. Если не сможем пройти в лагеря и нас арестуют, предупредите министра.