Книга Пятьдесят лет в Российском императорском флоте - Генрих Цывинский

Продолжаю описание моих личных переживаний.

24 февраля, вечером, я отправлялся в Харьков за углем и металлами. На Невском я застал караван скопившихся трамвайных вагонов, занявших весь проспект. Оказалось, что градоначальник приказал развести все мосты, дабы остановить движение рабочих масс из заречных частей к центру столицы.

В Харькове атмосфера в городе и в металлургическом комитете казалась тревожною: все точно чего-то выжидали, и в канцеляриях дело не клеилось. На улицах у хлебопекарень и продуктовых лабазов стояли хвосты горожан. Из Петрограда приходили отрывочные экстренные телеграммы о волнениях рабочих, дебатах в Думе. Но телеграмма о роспуске Думы и ее восстании пришла лишь 27-го вечером, и уже 28-го в казенных и городских учреждениях, на железной дороге и на фабриках организовались рабочие комитеты; и власть захватывалась агитаторами, овладевшими толпою. Достав с большим трудом билет (старый начальник станции был уже сброшен, и рабочие выбрали своего, бывшего весовщика товарной станции), я уехал в Петроград. Поезд был переполнен; на попутных станциях набивались пассажиры, спешившие в обе столицы. В Курске, в Туле и на больших станциях получались телеграммы о событиях в Петрограде. В купе, в коридорах, в проходах толпились пассажиры и вслух читали известия. События в столице менялись с молниеносной быстротой.

Со мной в купе ехали из Севастополя два морских японских офицера, старший — капитан 1 ранга — как специалист был командирован японским правительством для подъема дредноута «Императрица Мария», он полагал, что поднять его невозможно, и возвращался в Петроград с докладом об этом своему посольству. 2-го марта утром уже за Москвою, на одной из станций, в окно была подана экстренная телеграмма с крупною печатью о том, что Император Николай II добровольно отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. В вагоне мгновенно все притихли и воцарилась мертвая тишина.

Каждый думал с тревогой о тех последствиях, которые наступят за этим важным событием для страны и для него лично. Подъезжая к Петрограду, все военные и я в том числе срезали у себя погоны и сняли кокарды. Из газет было известно, что в Петрограде на улицах взбунтовавшиеся солдаты арестовывали офицеров. На вокзале пассажиров рабочие пропускали через турникет и задерживали офицеров и чиновников, бывших в форме; мне удалось проскользнуть незаметно в темном пальто, я нанял ломовые сани (легковых извозчиков не было) и поехал домой. По улицам шумно бродили толпами солдаты, рабочие, студенты и всякий сброд, хватая тех, у кого на пальто или на фуражке не было красной ленты. В мои сани влезли две дамы, и одна из них, угадав во мне моряка, поделилась со мной своей красной лентой.

В столице царил хаос, и трудно было в нем разобраться. Временное правительство объявило декретами всевозможные свободы: равенство всех, амнистию, национализацию земли и крупных промышленных предприятий, а Совет рабочих депутатов науськивал толпу — «брать все в свои руки!», и началась вакханалия: открыли все тюрьмы, выпустив уголовных, громили и жгли полицейские участки, сожгли Окружной суд; разграбили пекарни, лабазы, сожгли павильон Сенного рынка, обобрав предварительно продукты, разгромили хлебные лавки Филиппова, обобрали Гостиный двор и крупные магазины. На «Невском буяне», где хранились большие запасы спирта, толпа выкатывала бочки, часть их разбивалась, пили на месте, дрались, уносили с собой, в диком, озверелом состоянии ходили процессиями по городу и пели марсельезу, провозглашая: «долой войну — без аннексий и контрибуций» (слова «без аннексий и контрибуций» употреблял Керенский в своих речах), не понимая вовсе значения этих слов.

Все царские министры и высшие сановники Временным правительством были посажены в Петропавловскую крепость, заняв там комнаты выпущенных политических. Щегловитов, Протопопов и Сухомлинов попали под особый строгий режим.

Когда первый угар прошел и в городе стало сравнительно тише, Совдеп потребовал устройства торжественных похорон «товарищей, павших на поле брани в защиту революции», т. е. подобранных на улицах людей, убитых при взаимной перестрелке в первые два дня переворота. Из мертвецких камер несколько десятков трупов уложили в красные гробы и с пением марсельезы и революционных песен торжественно носили по городу, направляясь к Марсовому полю, где была устроена братская могила. В этом хаосе никто не разбирался, кто в действительности были эти трупы: рабочие ли, случайно ли попавшие в толпу мирные обыватели или даже оборонявшие полицейские; злые языки говорили, что в одном гробу лежал китаец, в другом — баба-нищенка. На торжество Совдеп прибыл в полном сборе с Чхеидзе во главе; Временное правительство также было здесь: Милюков, Керенский и многие «оратели» из Совдепа говорили речи.

Над братской могилой (конечно, без крестов) предполагалось впоследствии воздвигнуть грандиозный памятник из красного гранита в честь погибших революционеров, и самое Марсовое поле переименовать в «Площадь революции». Розово-красный гранитный забор, построенный Царем возле Зимнего дворца для ограждения там детского сада, был варварски изломан, дабы иметь материал для памятника Революции. Но еще в 1922 году груда наломанного камня лежала без употребления возле Зимнего дворца.

В апреле стали прибывать из заграницы эмигранты-революционеры: князь Кропоткин — глубокий старец — патриарх революции, журналист Бурцев, Максим Горький, Боголюбов, Савинков, Вера Засулич, старуха Брешко-Брешковская, и наконец, через Финляндию сам «маэстро» Ленин, пропущенный через Германию в запломбированном поезде. Он привез с собой целый поезд инородцев: тут были Лейба Бронштейн, Ицка Апфельбаум, Нахамкес, Свердлов, Буш, Каменев (Штейн), Радек, Урицкий и масса других, менее известных. Ленин с товарищами захватил дворец балерины Кшесинской и с балкона повел агитацию против Временного правительства, проповедуя большевизм, коммуну и классовую войну буржуазии. Возле дворца весь день стояла толпа солдат и всякого сброда, слушая его речи и щелкая семечки. Чуб на лбу, шапка на затылок, папироса в зубах или сплевывание шелухи семечек были необходимыми признаками бравого, отчаянного большевика; при этом считалось необходимым за каждым словом в разговоре произносить трехэтажное матерное ругательство.

Нахлынувшие из Кронштадта матросы становились во главе грабительских шаек и удивляли народ своей отчаянной дерзостью, жестокостью и нахальством. Это были матросы из разряда штрафованных, из дисциплинарного батальона, выпущенные из тюрем; вообще из преступного элемента, пришедшие из запаса. Матросов настоящих, бравых, лихих, прошедших школу парусных дальних плаваний здесь не было, так как они были теперь на судах боцманами и оставались на кораблях. Они рассыпались по всей стране, являясь комиссарами городских и уездных чрезвычаек. Изображая из себя отчаянных моряков (и воды-то порядочной не видали, кроме «Маркизовой лужи»), они бродили по улицам — фуражка на затылок, чуб на лбу с добрую копну, руки в карманах штанов с широчайшим «клеш», болтавшимся, как юбка, с голой шеей и грудью декольте, в полупьяном виде, — они напоминали собой скорее подгулявшую уличную проститутку, чем моряка. Встречая на улице этих отвратительных альфонсов, я не мог удержаться, чтобы не плюнуть, и с омерзением отворачивался в сторону. Известен факт, что эти грязные «герои» были в большой моде у тогдашних революционных психопаток, и даже интеллигенток, и имели по несколько любовниц. Барышни из общества выходили за них замуж.