Книга Стыд - Виктор Строгальщиков

С Ломакиным они договорились, что тот подъедет ко Дворцу нефтяников, где запланировали прощание, и будет из небольшого далека наблюдать за дворцовым крыльцом. Лузгин, перекуривая, старательно обозревал окрестности, но так и не приметил друга Вальку и отругал его за разгильдяйство. Диктофон лежал во внутреннем кармане пиджака; Лузгин запястьем ощущал его твердую плоскость, поправляя расползавшийся то и дело узел шелкового галстука, черного в синеву. Время пришло, подумал он, само собою так ничего и не разрешилось.

А он посчитал, было, что решилось, кончилось, когда жена бочком протиснулась к нему в палату. Он не ошибся: страшное случилось, однако же, не с тем, о ком он второпях, а в общем-то, и загодя подумал, потому что, как ни стыдно самому себе признаться, такого исхода ожидал.

Старик не умер — умерла его жена. Но не в те жуткие дни и ночи, когда было известно только главное — захват, но ничего нельзя было узнать в подробностях, никому было не дозвониться, а тем, кто все-таки дозванивался, ничего существенного не сообщали. И не в страшное утро, когда стало известно о штурме, что есть жертвы, поезд вот-вот прибудет, и все бросились на вокзал, но оцепление стояло насмерть под плачем и криками женщин, солдаты никого не пропускали, расступались лишь для того, чтобы позволить выехать машинам «скорой помощи». И не в больнице, когда увидела заросшего щетиной, отощавшего, с чернотой под глазами, но живого, нетронутого, с улыбкой провинившегося школяра. Только вечером, когда из дома ушли дочери и она мыла на кухне чайную посуду, так и упала с чашкой, врачи сказали — тромб. Хватились лишь к полудню: не пришла в больницу, не отвечала на звонки…

В иерархии «Сибнефтепрома» она до поздней своей пенсии числилась в немалой должности, и провожали ее столь торжественно не только потому, что она когда-то вышла замуж за старика, с которым познакомилась в рабочей столовой на промысле. Совсем молодой, но уже с командирскими замашками, впоследствии высоко его вознесшими, будущий тесть полез тогда без очереди на раздачу и был одернут — в буквальном смысле, за рукав — молоденькой будущей тещей. Нечто подобное, согласно официальной легенде, позже приключится с Агамаловым, и даже в этом совпадении казенные летописцы с умилением высмотрят некую преемственность поколений.

На следующий после смерти тещи день случилось еще одно событие: вернулась внучка Анна.

Все было просто. Он дремал после невкусного обеда на больничной койке, когда ему на мобильник позвонил Махит и сообщил, что девушку нашли. Лузгин сказал: «Спасибо», — и голосом выдал себя. «Ты по-прежнему думаешь, что это мы? — с веселой издевкой произнес Махит. — Не хотел говорить, но скажу…». И сказал, что Анну Важенину его люди легко и быстро отыскали в общине наркоманов-растафарианцев в соседнем городке Усть-Яхе, куда она сбежала на попутке вместе со своим новым другом, тем самым вторым «подписантом», в ночь омоновского рейда. Девчонка не желала ни звонить, ни возвращаться, пока ей не сказали о смерти бабушки и не врезали по хорошенькой морде. Люди Махита и привезли ее в город. Лузгин не видел старика до похорон, а потому не знал, как он встретился с внучкой. Сам же Лузгин лишь сообщил жене, что пропавшую Махит нашел, сдержал слово. Жена снова плакала и благодарила Лузгина, отчего на душе у него скребли кошки и хотелось выругаться матом. Хорошо хоть бабка никогда ничего не узнает, думал он, умерла с любовью в сердце к этому отродью.

…Похороны прошли организованно, по канону и без сбоев; Лузгин, похоронивший многих, в этом понимал. Излишне, правда, торопились у могилы, но и здесь был человечный смысл: боялись поморозить стариков и старух, а они-то, в основном, и поехали на кладбище в этот солнечный и очень холодный предновогодний день. Поминки справили в столовой СНП по высшему разряду — блины с икрой и пироги со свежей нельмой. Потом родных перевезли в квартиру старика, где тоже ждал накрытый стол. Вместе с ними в автобусе поехал и первый вице-президент «Сибнефтепрома» Виктор Александрович Слесаренко. За столом уселся старшим; когда говорились прощальные речи, клал левую руку на плечо старика, тот сразу заметно сникал, будто начальник своей ладонью придавливал его. Потом сидели и закусывали. Слесаренко, наклоняя лицо, о чем-то неслышно рассказывал Плеткину, старик кивал и тоже обнимал его за плечи, и Лузгин догадался, что начальник говорит вдовцу о том, что сам он тоже потерял жену и как он сейчас старика понимает. В этом не было ничего плохого, неестественного, все было к месту и ко времени, и тем не менее, глядя на Слесаренко, Лузгин испытывал едкое чувство неловкости, как будто тот, пусть и из лучших чувств, пытался свести к некоему общему знаменателю сугубо личное горе старика и тем это горе унизить. Вскоре начальник откланялся, Лузгин со стариком проводили его до дверей, за которыми ждала охрана. Старик вернулся в гостиную, а Лузгин пошел на кухню покурить с тронувшей душу мыслью, что теперь уже некому будет гонять его и бранить за вредную эту привычку.

На кухне у плиты стояла Анна, в пальцах — сигарета на отлете, и смотрела на кастрюлю, в которой что-то грелось. Лузгин приткнулся боком к подоконнику, поближе к форточке. Анна безразлично посмотрела на него и уставилась в кастрюлю.

— Правду деду никогда не говори.

— Какую правду? — ясным голосом спросила Анна.

— Да тише ты, — со злостью прошипел Лузгин. — Дурочкой-то не прикидывайся. Будет спрашивать, скажи — увезли. Куда — не знаешь. Потом нашли. И все. Он в детали вдаваться не будет.

Анна хмыкнула и пожала плечами.

— Если хоть немножко совести есть, будешь молчать.

— А у вас у самих совесть есть?

— В каком смысле? — изумился Лузгин и чуть свою сигарету не выронил. Анна, подбоченясь, смотрела ему в глаза, и эта поза вкупе с сигаретой в тонких пальцах и бледным, в ярком макияже, кукольным лицом была по-взрослому бесстыжей.

— В этот концлагерь, в эту психушку… — Губы ее задрожали и стали кривиться. — Меня… Вам не стыдно было, у вас совесть была?..

— Тише ты, дура! — шепотом крикнул Лузгин. — Кто тебя колоться заставлял, мы, что ли? Дедушка с бабушкой? Дед чуть с ума не сошел, когда ты пропала. Ты о других людях вообще-то думать в состоянии? Или только о себе?

— А че такое? Я взрослый человек, — сказала Анна, — мне от вас всех ничего не надо. Просто оставьте меня в покое. Все. Особенно вы… дядя.

Она смотрела на него с бетонным эгоизмом молодости, и Лузгин на миг позавидовал тому махитовскому сыщику, что вмазал ей по наглому красивому лицу. С какой же порочной издевкой она сказала это: дядя… За что, подумал он про старика, за что природа карает нас любовью к такой вот откровенной мерзости, за что она мучает нас? Он говорил это мысленно во множественном числе, и себя причисляя к любящим: так ему было удобнее, так он имел больше прав ненавидеть стоявшую перед ним молодую красивую женщину

Потом все разошлись, разъехались, — непьющий Константин Важенин всем предлагал извозчичьи услуги, — остались лишь они со стариком и приезжая сестра покойницы, сразу поднявшаяся в отведенную ей верхнюю комнату и неслышно пропавшая там. Старик был трезв, и хоть время катилось к полуночи, предложил еще немного посидеть на кухне: сам достал из холодильника только что убранные туда тарелку с недоеденными блинами и початую бутылку водки, налил себе и Лузгину и выпил, не чокаясь и не предлагая. Лузгин выпивал с ним и в поезде, в первую ночь захвата, когда бандит сказал им весело: «Кушай, пей давай!» — и сегодня на поминках тоже. Старик ни разу не спросил его, почему он вернулся к спиртному. Про себя же Лузгин решил, что по-прежнему пить он не будет, а только выпивать по достойному случаю, ибо страх перед водкой пропал, и он верил, что отныне он всегда сумеет вовремя остановиться. Полная трезвость представлялась ему теперь такой же болезненной ненормальностью, как и беспробудное пьянство, а он хотел жить жизнью нормального здорового человека.