Книга Зимняя война - Елена Крюкова

Огонь схватил жадными красными руками тело своего пророка и поднял его высоко, к небу.

Так начался в Армагеддоне последний бой, предсказанный маленьким сумасшедшим бурятским нищим.

…мне холодно. Глаза мои закрыты. Я сплю. Я дремлю. Лодка тихо покачивается на синих ледяных волнах. Пахнет кедровой хвоей, смолой. Волком подвывает ветер. А может, это собака воет, подняв голову, на последнюю звезду, на старую Луну.

Я сплю и вижу сны. Я — Стася?.. Нет, меня уже зовут по-иному. Я — девочка, которую она, Стася, держала на руках на каторге на лютых Островах, в долгом этапе на Восток. Каждый из нас был кем-то, кого уже нет, и станет тем, кого еще нет. Судьбы людские спутаны, как волосы на зимнем ветру. Я — Люсиль?.. О, нет. Люсиль разорвало на куски вражеским снарядом. Она пела песню и плясала на дощатой военной сцене, и это была легкая смерть — с музыкой, с песней, в азарте наслажденья. Почему в лодке так пахнет табаком?.. А, это сигарета лежит на сыром дне, около моей щеки. Маленькая самодельная сигаретка, самокрутка, туго набитая плохим китайским табаком. Солдаты любят такие курить. На Войне любое дерьмо съедят.

И красным на сигаретке, сбоку, начертано: «КАРМЕЛА». Красивое имя. Жалко, что я так не назвала малютку. Я не успела ее никак назвать. А называла тысячью красивых женских имен. Боже, как я только ее ни называла! И Аннита, и Дездемона, и Корделия, и Маргарита, и Лючия, и Инезилья… Я тетешкала ее, целовала… А может, это я — малютка, и я уже выросла, и это я лежу здесь, в лодке, и это не чужое северное море, а хрустально-синее холодное озеро в горах Сибири, и Война надо мной и подо мной, и я лежу и сплю в ладонях Войны, и вместо колыбельной она поет у изголовья свистом пуль, грохотом взрывов. Я русская, отдайте мне мой нательный крест, мою рванину-платье. Я была богата — я стала нищей. Я была дочь Царя — я сижу на рынке в сугробе, продаю за копейку стакан облепихи. В моей земле лед обжигает, как огонь. Но ведь огонь обнял меня и вобрал в себя. Отчего же я тут?!.. в этой старой просмоленной рыбацкой лодке… здесь, на Муксалме… и Иакинф склоняется надо мной, находит губами мои губы, целует меня, раскрывает меня молящей лаской для новой жизни…

Туман перед глазами. Веки тяжелы. Мне их не открыть. Мне сладко спать. Мне отрадно. Отрадней спать, сладко и покойно дышать, когда весь век вокруг идет Война, когда вокруг стыд и преступленья, кровь и стрельба. Я сплю. Я вижу сон. Я не живу. Я замерла. Застыла, как сливки на морозе, огромное стылое колесо сливок на гомонящем и гудящем Иркутском рынке.

— Он в Париже!

— Говорю вам, он давно смылся оттуда.

— Вы хотите, чтобы мы вам доставили его труп?!

— Я хочу убедиться, что он в безопасности. Что вы не будете охотиться за ним. Поэтому я предпочел бы…

— Ваша плата!

— Моя цена — цена всей Войны. И вы прекрасно знаете это.

— Дешево же вы, генерал, оцениваете вашу любимую Войну!

— Этот солдат показал мне, чего стоит вся моя Война со всеми потрохами. Один-единственный солдат. Он стал для меня смыслом Войны. Смыслом бессмысленной, вечной бойни.

— И вы, генерал, хотите его вознаградить?.. Посадить на свое место?.. В Ставку?..

— Я видел, Коромысло, как солдаты на Войне хладнокровно убивают обнимающихся сына и мать, потом обливают их бензином, поджигают спичкой и равнодушно, посвистывая сквозь зубы, уходят от костра. Я видел, как солдаты, согнав в кучу людей, убивают их не выстрелами в затылок — крестьянскими молотами по головам, и те безропотно, как животные, подставляют голову под удар. Я видел всякое на Войне, Коромысло, что делали солдаты. Я никогда не мог подумать, что у меня на Войне отыщется такой солдат, как Лех.

— Его зовут Юргенс! Это его настоящее имя.

— Я сам его так назвал. Я крестил его вновь и дал ему другую жизнь. Он выполнял мой приказ. Вы не имеете права его убивать, Коромысло.

— На Войне каждый миг убивают тысячи!

— Мне нужен один этот человек.

Генерал Ингвар, отдувшись, выхрипнув кашель из навек простуженных легких, тяжело поднялся с кресла. За окном наливался молочной сладостью зимний рассвет. Утомительно висел в ушах вязкий гул истребителей и самолетов-разведчиков. Снежные азиатские горы, возвышавшиеся за спиной, за плечами говорящих в оконном стекле перед Ставкой, дышали близкой смертью и ожиданьем развязки.

— Вы ждете конца? Его не будет, — голос человека в черном, по имени Коромысло, выплеснулся в обрюзгшее, одышливое лицо генерала стаканом ледяной воды. — Эта Война кончится только вместе с человечеством.

— Врете, — спокойно, медленно проговорил генерал и щелкнул пальцами. Люк, стоявший за креслом, протянул генералу рюмку с водкой, подал на изящном расписном блюдечке маленький бутерброд с крупными сердоликами кетовой икры. — Врете, — повторил он уверенно, воздел белесо-голубые, озорные глаза к потолку и зажевал бутерброд. — Война кончится тогда, когда совершится назначенное. Ни вы, ни я не в силах ни повлиять на ход времени, ни предотвратить события.

— События делает человек!

— О, да вы голый материалист, как я погляжу, Коромысло. Или натурфилософ. А я всего-навсего православный. Меня крестили, когда мне стукнуло два месяца. Все эти два месяца я, по словам матери, сильно и беспрерывно орал, вопил, не смыкая рта. Домашние устали, взмолились Богу. Старушка бабушка посоветовала меня окрестить скорей. Понесли в собор. Когда священник окунал меня в купель, он сказал моей матери: «Так блажит — будет генералом». Батюшка всунул мне в рот чайную ложку кагора и кусок просфоры. Крестик — вот, у меня на груди. — Ингвар вытащил из-под кителя крестик, повертел им перед носом у Коромысло. — Я верующий, в отличие от вас. И я верю…

Он захрипел, закашлялся, кашлял долго и надсадно. Откашляв мокроту, промокнул нос и рот батистовым платком, отдышался и промолвил:

— …верю, что и Война неслучайна, и мы в ней — не просто так. Иначе все это не имело бы смысла. Смыслы, Коромысло, есть в бессмысленных, с виду, вещах. Бог знает, что делает.

— И то, что мы убили Царя, — в этом тоже, по-вашему, глубокий смысл?!

Самолетный гул за окном становился громче и безысходней. Стекла в оконных рамах сотрясались.

— И то, что мы убивали и продолжаем убивать свой народ, — в этом тоже бездна смысла?! И то, что мы с вами давно перепутали, кто друг, кто враг, и ни вы, ни я толком не знаете, против кого…

Генерал стоял лицом к окну. Его китель, как шкура рассерженной росомахи, встопорщился на плечах. Кулаки сжались. Не оборачиваясь, он произнес:

— Я знаю. Я всегда отличал Врага. Но я понял, что именно я должен приблизить последний бой и обозначить конец. Лех должен был мне помочь. Этот солдат хорошо чувствует нюхом, где конец, где начало. Он полон жизни. Он чист и смел. Он не гнушается грязи, видит в ней алмазы. Он умеет хорошо драться и великодушно прощать. Он сам алмаз. Я молю Бога, чтобы он довершил начатое. Если его убьют — прервется нить, связывающая нас с небом. А земля без неба, Коромысло…