Книга Срединная Англия - Джонатан Коу

— Слушай, — проговорил Бенджамин. — Хочу поставить тебе песню.

— А? — отозвался Чарли, медленно открывая глаза.

— Ты вот говорил сегодня — про мир, в котором мы жили в детстве, про то, что его больше нет. У меня песня есть. Она вся об этом.

— Ладно. Включай.

— Сейчас схожу за айподом.

Найти в спальне айпод удалось легко, переносную колонку — труднее, а вот батарейки для переносной колонки — почти невозможно. Когда минут через десять Бенджамин вернулся к столу, Чарли там уже не было.

— Ой, — сказал Бенджамин вслух. Сел за стол, хлебнул вина и огляделся. Где все?

Тишина. Нарушал эту тишину лишь плеск скользившей мимо воды. Бенджамин посидел, послушал ее несколько минут. Звук был странный, не такой, к какому он привык. Чужой. Французская река. Бенджамин ощутил болезненный припадок тоски по дому — и по стране, в которой он вырос, и по стране, которую оставил, хотя эти две страны — совсем-совсем не одно и то же.

Включил колонку на полную громкость и нажал на «плей», и вскоре в ночи зазвучал призрачный, зычный голос Шёрли Коллинз — она пела балладу, которую Бенджамин не решался слушать со дня материных похорон.

Старой Англии след уж простыл, Сотни фунтов, прощайте навек, Если б кончился мир, пока молод я был, Своих горестей я бы избег.

Отхлебнул напоследок вина, хоть и понимал, что сегодня выпил слишком много и пора бы уже трезветь.

Было время, бренди и ром Я пивал, каких мало кто пьет, Нынче рад родниковой воде, Что из города в город течет.

Прослушав этот куплет, он вспомнил маму, как она сидела, выпрямившись, в постели, смотрела в серое небо за окном спальни и слабым голосом пыталась подпевать. И вновь он спросил себя: узнала ли она эту музыку? По каким-нибудь детским воспоминаниям?

Бывало, я ел добрый хлеб, Добрый хлеб из доброй муки, Нынче черствой да затхлой корке я рад, Рад, что есть хоть такие куски.

А затем он подумал об отце, об ужасной смерти его, о той странной поездке на старый Лонгбриджский завод в разгар зимы, об отцовой горечи, об обиде, что разъедала его в те последние месяцы, а затем о дне, когда они с Лоис развеяли прах родителей с вершины холма. Бикон-Хилл в начале осени…

Бывало, на доброй постели, На пуху доводилось мне спать, Нынче я рад и чистой соломе, Не на хладной земле бы лежать.

Бикон-Хилл. Пейзаж детства. Санки зимой. Прогулки по лесу воскресным вечером, мамина рука в перчатке крепко держит его руку. Бежать вперед по тропе среди деревьев, спрятаться и поджидать родителей в диковинном полом кусте рододендрона у дорожки, в этом кусте было как в домике хоббита, как в пещере троглодита. Рядом на корточках таилась Лоис. Всегда Лоис, Пол — никогда.

Бывало, катался в коляске, Прислуга со мною всегда, Нынче в темнице, в крепкой темнице, Не знаю, деваться куда.

Хватит ли им с Лоис друг друга здесь? Проживут ли они вместе десять лет, двадцать? Бенджамин всегда считал, что постареет и умрет дома, что жизнь его неизбежно завершится возвращением в страну его детства. Но он уже начал наконец понимать, что это место существует лишь в его воображении.

Старой Англии след уж простыл, Сотни фунтов, прощайте навек, Если б кончился мир, пока молод я был, Я б напастей не ведал своих.

Дозвучала заключительная строфа, последнее эхо уплыло за неторопливые воды, и Бенджамин услышал, как открываются ставни. Поднял взгляд и увидел, что на него со второго этажа своего домика смотрит Грета.

— Очень хорошая песня, — сказала она. — Поется так, как я чувствую. — Бенджамин промолчал, просто кивнул смутно — и здороваясь, и соглашаясь. — Можно дальше без музыки, пожалуйста? Мы хотим поспать.

Ставни закрылись. Бенджамин выключил айпод и колонку и закрыл глаза.

Следом он почувствовал, что над ним нависает Лоис. Уже было не так темно. Сколько он проспал, Бенджамин не понял.

— Знаю-знаю, — проговорил он. — Иду в постель.

— Я пришла тебя будить, — сказала Лоис. — Проводить Софи. Она скоро уезжает в аэропорт.

Он пошел за сестрой в кухню, она уже сварила кофе.

— Ты всю ночь не спал? — спросила она.

— Кажется.

— Довольно глупо. У тебя через несколько часов занятие с Александром.

— Я про это подумал, — сказал Бенджамин, выхлебав чашку жизненно необходимого эспрессо. — Не могу я читать его рассказы.

— Почему?

— Они на французском.

Лоис уставилась на него. И тут на пороге возникла Софи с чемоданом.

— Позже потолкуем, — зловеще проговорила Лоис.

* * *

Бенджамин тихонько отворил входную дверь, и они втроем вышли во двор. Уже появились первые проблески рассвета. К плеску реки начали примешиваться крошечные обрывки птичьих трелей. Но громче всех были их шаги по подъездной аллее и рокот чемодана на колесиках, который тащил Бенджамин. Машина Софи стояла в маленьком закутке чуть подальше по аллее, примерно в двадцати ярдах после арки.

Перед тем как они миновали саму арку, Софи остановила их и сказала:

— Вы же новую вывеску еще не видели, да?

— Какую новую вывеску?

— Мы с Аникой приготовили вам маленький подарок. И переименовали вам дом. Надеюсь, вы не против.

— Переименовали? — спросила Лоис. — Зачем? Что плохого в «Старой мельнице»?

— Ничего, — ответила Софи. — Я просто придумала кое-что получше.

Бенджамин с Лоис настороженно прошли под аркой и обернулись посмотреть, что имеет в виду Софи. Света было ровно столько, чтобы прочесть надпись, и, разглядев ее, Лоис громко охнула. Бенджамин же просто расплылся в улыбке — широкой, гордой, неторопливой — и сжал племяннице руку.

— Нравится? — спросила она.

— То, что надо, — сказала Лоис.

— То, что надо, — согласился Бенджамин.

Аника превзошла саму себя. Каллиграфия получилась смелая, броская и обманчиво простая на первый взгляд. Но стоило приглядеться, как проявлялась поразительная проработка деталей — смена текстур, намек на трехмерную перспективу и тонкие оттенки цвета в каждой отдельной букве. Все вместе эти буквы читались так:

клуб ракалий

Бенджамин и Лоис молча разглядывали вывеску. Так же молча Лоис протянула руку и обняла брата за талию. Бенджамин прижался к сестре. Птицы пели все громче. Все больше солнечных лучей сквозило между деревьями.