Книга Симода - Николай Задорнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Евфимий Васильевич, – заговорил похудевший, изможденный матрос, – корова-то ничего...
– Как ничего? – Путятин, казалось, рехнулся. – Как? Молчать! – завизжал он. – Как ничего? Как ничего? Как же! – Он вскочил и ударил матроса по уху. – Я тебя! Я тебя... Я тебе... Ах ты...
– Евфимий... Евфимий Вас... корова-то доится... корова доится... Клянусь вам! – приговаривал Берзинь под оплеухами. – Вай-вай-вай! – заорал матрос.
– Доится? – Адмирал опустил руки. Отчаянный крик привел его в себя.
– Да теленок ведь у нее, он сосет. Я справлялся.
– Видите, каков подлец? Он под арестом, а справлялся! – сказал Мусин-Пушкин.
«Сволочь, какая рука крепкая!» – подумал Берзинь.
– За корову не беспокойтесь, Евфимий Васильевич. Дозвольте мне взять с собой часового и сходить. Мы живо доставим вам молоко!
Адмирал схватился за голову: «Какой позор!»
Берзинь не мог сказать, как он старался, помнил, из-под ареста по ночам лупил через городьбу и ходил к японке, никто, кроме часовых, не знал об этом, и все старались ради адмирала и советовали Янке стараться и ублаготворить экономку самурая, и он по ночам отдаивал корову, чтобы не заболело вымя. Но сказать всего этого нельзя адмиралу, приходилось съедать оплеухи.
– Я не забыл интересы вашего превосходительства, – оправдывался Мусин-Пушкин. – Я посылал доить унтер-офицера... Матросы отказывались, говорили, что не казацкое дело...
– Я вам этого не прощу, – сказал Путятин в то время, как Берзинь и часовой внесли два кувшина из-под сакэ, наполненные молоком. – А ты ступай под арест и там сиди, пока не будет суда, – сказал адмирал. – Спасибо тебе, братец, но закон есть закон...
– Разрешите освободить его в таком случае! – закричал Мусин-Пушкин. – Зачем так издеваться надо мной?
– Ах, это вы за себя так беспокоитесь?
– Я служу верой и правдой... У меня были дисциплина и порядок! Экономку, как подданную иностранного государства, я не смел привлечь в свидетельницы.
– Это всегда так. Все иностранки отступаются от своих кавалеров, если дело грозит судом. Значит, и в Японии как в Европе! Это верно. Не знаю, откуда берутся сюжеты для «Кавказских пленников»? Неужели на Кавказе женщина преданней и благородней, чем всюду? Я ничего подобного в жизни не видел. Жаль! Я думал, что японки не таковы!
– Точно так, ваше превосходительство, они бессердечны.
– Я сегодня больше не могу продолжать наш разговор. Идите в лагерь и наведите там дисциплину.
«Больше никогда не буду так стараться и заботиться о нравственном самосознании!» – подумал Пушкин, идя из храма по пустырю к лагерным воротам.
За храмом Хонзенди раздавался оглушительный дружный хохот молодых голосов. Все офицеры и юнкера там.
Шел бой петухов. Юнкера, стравливая своих любимцев, с криками хватали петухов, кидали их на противников.
– Где вы петухов раздобыли? – спрашивал Сибирцев.
– Пока вы не были в Хэда, тут много воды утекло! – отвечал Зеленой.
– Капитан может задать вам распеканцию, – заметил Шиллинг.
– Что вы! Наш капитан уже другой!
Тут раздался всеобщий восторженный крик. Большой петух был сбит маленьким рыжим соперником.
Юнкера велели японцам забирать петухов, и сборище стало расходиться. Обсуждались выигрыши. Четверо юнкеров бойко и бодро шагали в ногу одной шеренгой.
запел Лазарев.
подхватили его товарищи.
В отдалении четверо японских парней, держа в руках петухов, так же дружно шагали в ногу следом за юнкерами.
лихо запел фальцетом маленький паренек с шустреньким личиком.
Его товарищи, совершенно как юнкера, подхватили:
...– Получено радостное письмо из Симода, – рассказывал дома Гошкевич. – Почти поздравительное...
...– «Я ру бу ру», что это? – спрашивала Оюки у Алеши. Она еще украшала его комнату.
– А как же юнкер Урусов?
– Это ни-ше-во. Сюрюкети-сан не рубуру.
– Завтра вечером, Оюки, приходите опять на урок, – сказал Алеша, провожая ее до дома.
– Спасибо! – отозвалась Оюки и присела, как светская барышня, подхватив кимоно, как платье, и исчезла в воротах своего дома.
«Надо сшить ей европейское, с декольте, платье и бальные туфли», – подумал Алексей. Он умел шить сапоги, научил отец, требовавший, чтобы сыновья, помимо всего прочего, знали какое-нибудь ремесло.
Мело снег. В офицерском флигеле трещит печь. Явился капитан и прошелся по «каютам».
– Ваша Оюки мне вчера заявила, – сказал он Сибирцеву: – «Не рубуру Японию!»... Что она говорит! Это она купила петухов юнкерам и пробудила во всех азарт.
Сибирцев уже знал, что, вопреки уставу, все ставят на петухов, играют на деньги. Он смолчал.
– Все женские хитрости вашей влюбленной! – с оттенком легкого упрека заявил Степан Степанович и пошел дальше.
Пришел унтер-офицер Аввакумов.
– Послезавтра у японцев Новый год... Друг приглашает нас с Глухаревым... Дозволите ли, ваше благородие?
– Пожалуйста. Можно. Адмирал уже предупреждал... А как балки шестого размера?
...– Как она вас встретила, Алексей Николаевич! – воскликнул за ужином Зеленой. – Какой пассаж! Как иллюстрация угроз Степана Степановича...
Все засмеялись.
– Как говорят на флоте, поцелуй – это легкий бриз, – произнес мичман Михайлов, – признак, что скоро начнется качка...
– Сибирцев не терпит вульгарности, господа!
Леша смотрел серьезно, словно в мыслях занят другим.
– Она вас ждала, моя служанка, и надоела мне, все расспрашивая; едва появлялась в море лодка, а она сразу: «Ареса?» – рассказывал Урусов. – Мне это надоело. Я ей пригрозил: «Вот я пожалуюсь твоему отцу, он тебя посадит на хлеб и на воду...» Но ей хоть бы что... Какой-то выродок из японок...
ЯПОНЦЫ – БОЛЬШИЕ ПРОСМЕШНИКИ
– Да, это так! Они подсмеиваются давно, – ответил адмиралу Гошкевич. – Как бы это перевести... ну, я для них как белая ворона... среди офицеров. У них много есть обидных и насмешливых сравнений, я не хочу приводить.
