Книга Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики - Александр Гольдштейн

Конечно, словесности проще всего согласиться с незаметной, хотя и смердящей судьбой приживалки у электронных коммуникаций, потной рыбешкой снующей в прорехах кабельных неводов, — в таком случае ей действительно нечего терять, кроме заштопанной чести. Тем же, кто не привык просыпаться и засыпать с позором на губах и ресницах, надлежит приготовить себя к рискованным самоотдачам. Более двадцати лет назад немецкий создатель кино Вернер Херцог 21 день шел пешком по маршруту Мюнхен — Париж: эта дорога не столь привлекательна, как может показаться из окна поезда или автомобиля, — поздней осенью и зимой можно заработать воспаление легких, вообще масса неудобств и опасностей. Зачем понадобилась эта странная жертва? Тяжело заболела возлюбленная Херцога, и он понял, что спасти ее должно ритуальное действие, хождение между болезнью и выздоровлением. Так и случилось — подруга выздоровела. Потом он описал свое путешествие в холоде мокрых полей, грязных дорог, вдоль дождя, леса и как никогда ясных догадок о смысле земли, животных, пейзажей. Опыт ходьбы, созерцания и тихого, будто сеющий дождь, визионерства, опубликован по-русски, и кто возьмется сказать, какая участь его ждет в этом языке, в этой жизни: поучения, соблазна, примера? Херцог исчерпывающе доказал, что ритуал предшествует мифу и слово растет из обряда, из мистерии (пешего) перехода. Соединившись, они обретают целебную силу: не сострадающую — чудотворную. Они также становятся новым творческим жестом, и здесь, в этой самоотдаче, — открывающаяся художнику возможность спасения, преодоления смерти через испытание ею.

* * *

Осталось сказать несколько слов об отношениях литературы существования с Государством — именно с Государством, а не с истеблишментарными его институциями, уже упомянутыми выше. Писательская агрессия в адрес Левиафана некогда представлялась уместной и должной: прямая обязанность художника состояла в том, чтобы орать на чудовище, хладнокровно пожиравшее народы. Однако сейчас эти эмоции не проходят — они не только истрепались литературно, но и выглядят концептуальным анахронизмом, знаком незрелости. За минувшие десятилетия произошли потрясающие изменения. Левиафан под влиянием обстоятельств, о которых нет нужды говорить, воспринял разгромную критику и, чистосердечно раскаявшись, отказался — на сравнительно просвещенных пространствах — от большинства своих грязных привычек, в частности от хронического людоедства. Более того, голодовка и моральное изнеможение так ужасно его подкосили, что теперь уже он сам, а не его традиционная жертва, маленький человек, нуждается в полноценной защите со стороны художника и литературы, искусства. Сокрушительно подобрев, государство задышало на ладан, а его все терзают и рвут, все подносят к охрипшему горлу предмет поострее — пусть приголубит очередные меньшинства, решившие окончательно извести большинство.

Государство устало. Силы его на исходе. Треск и стон раздаются по всему его телу. Художник сегодня мощнее Левиафана, он старший брат в народной семье. И, будучи главным, он должен взять государство всеобщего благоденствия и партнерства под свою твердую руку, распорядиться им по-хозяйски и творчески, согреть, оживить его службы, вдохнуть веру в увядшую душу. Разумеется, обращаться с ним следует осторожно, чтобы оно, привыкшее к ненависти людей искусства, как рыба привыкает к отравленному водоему, не умерло от внезапной любви, изблевав из себя напоследок обширные вялые нечистоты. Но невиданный, небывалый союз Артиста и Государства, их творческий, ненасильственный, теургически преобразующий сущее пакт уже вызревают в умах и обещаны будущим, в которое хочется взглянуть без боязни.

…Литература существования. Кто достиг ее, тот ее покидает во имя высшего, нежели слово, деяния, хотя и слова — это поступки. Художники до сих пор изображали и умозрительно конструировали мир, а задача в том, чтобы его переделать для счастья и справедливости. «Господи, могли бы сказать сыновья, если бы они могли. Ведь это мы уже знали заранее» (Александр Введенский).

ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЛОВ

Впервые предвестие этого чувства коснулось меня в расслабленно-взбудораженном, с солнцем в зените, воздухе Восточного Иерусалима, когда дыхание застревает на подступах и жизнь кажется менее обязательной, чем обычно. Мы не виделись очень давно, полный срок эмиграции в разные концы света, и, встретившись возле Яффских ворот, пошли наобум, наугад, куда попало, ослепленные этим блеском, не сверяясь с пешеходной конвенцией указателей. Несколько пожилых чичероне, лоснящихся как палестинский подмандатный костюм и с колониальной манерностью в жестах, угодливых, словно лоза и лекало, обещали задешево провести хоть к желудку шайтана, но мы их отвергли, как отвергли бы рикшу, и уже больше часа, перемывая минувшее, слонялись кругами в сговорчивом мареве местной торговли, в распахнутых ее закромах, где лежали мясо и обувь, кожа да кости, табак и гашиш. Одуряюще пахло кофе и кардамоном. Сласти сочились, как горящее сердце Иисуса, который подмигивал с глянцевитых открыток. Непроницаемый старик в белой чистенькой гапабийе курил неотрывно кальян. Когда мы его обошли, зрительные впечатления сменились тактильными, а последние персонажи надежного мира, еврейские солдаты и европейские туристы, растворились по ту сторону видимого.

Мы оказались так далеко, что уже не имело смысла возвращаться назад. Густая коллоидная толпа арабского рынка держала нас на почти неподвижном плаву, изредка поворачивая, будто рыбу на вертеле. Мы были единственными здесь посторонними, исключая почерневшего скандинава, который поистине представлял исключение из всего, что он над собой учинил в этом климате. Толпа обступала нас справа и слева, подбиралась сверху и снизу; еще никогда, ни в одном из прошлых скоплений не испытывал я такой нищеты своего тела, ставшего коллективным, ничейным, никчемным. Не было ни агрессии, ни сколько-нибудь заметного недовольства непрошеным нашим присутствием. Только особая вязкая плотность и липучая клейкость пожатий, поглаживаний, душных обхватов, прикосновений всем корпусом, передвиганий с места на место, тяжесть исчезновения воздуха и выпадения воли. Я не буду далее углубляться в неаппетитную эротику обволакивающих этих трений, но скажу лишь, что женщина, которую мы легкомысленно за собой потянули, замолчав, побледнела, словно ненароком возникла опасность, а всего-то и был, что растянувшийся на пару лишних часов замкнутый фатум телесных касаний, сопений, ощупываний, заторможенно-ласковых групповых притираний по всей форме плотского естества — в городе, пахнущем кофе и кардамоном, кожей и табаком, жареным мясом и сладчайшим сочащимся соком. Этот арабский базар как базар, обычная тесная суета, понятное мельтешенье Востока, и толчея ничуть меня не смущает, но здесь она осложнилась тем, что в разъяснениях не нуждается, — и выросло ощущение, выросло чувство, которого убедительность сомнению не подлежит, и того больше: чувство в такие моменты правдивее ситуации, в нем правда того, кто вынужден соблюдать безопасное расстояние, дабы ситуация по чистой случайности его не втоптала в асфальт.

Испытанные эмоции представительны сами по себе, они не заслуживают, чтобы их автономность превращали в метафору каких-то иных состояний. Но я принялся сравнивать, едва мы выползли восвояси, выдавленные, как инородный нарыв, чьи сроки приспели. Должно быть, это чувство близко общению с исчезающим, но единственно подлинным Государством — обладая неограниченной властью, Государство заполняет собой все поры твоего якобы обособленного бытия, так что уже невозможно вздохнуть, не пропитавшись его эманациями. Однако банальность такого сравнения побуждает искать на путях более эксцентрических, личных, необщих. А ступив на них, замечаешь: отведанная тобой липкая безысходность на удивленье сродни ощущению, что у тебя возникает сегодня из прикосновения к силе, которая сама оказалась способна заглотать Государство, но так и застыла с разинутым ртом, навсегда подавившись добычей. Я говорю о русской продвинутой, опережающей, если угодно, авангардной литературе последних двух-трех десятилетий (другая неинтересна, все остальное не существует, а только печатается). И настало время сказать без тени злорадства: и этой словесности уже нет, лишь посмертно выходят в свет книги, написанные в пору подпольного ее торжества. Но и тот, кто возьмется отстаивать призрачный факт ее нынешней жизни, вынужден будет признать ее унылую тяжесть, липкую вязкость, аутистическую сосредоточенность на себе, остро напоминающую отрешенное самозабвенье толпы на восточном базаре, где опасливому инородцу так муторно и неуютно, где он справедливо не замечает печений, игрушек и тканей за плотным, ничего доброго ему не сулящим скоплением тел.