Книга Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский

У ног его помещался по виду слуга — из тех, которые никогда не отходят от хозяина, едят с ним и спят, а по одежде — раввин и чуть ли не книжник.

Стоявшими были: слева — Амос и Наум, а справа — Каиафа и еще одна личность, тоже клювоносая и широкоглазая, но не раскосая; человек этот был лет на тридцать моложе старичка, и звали его Елеазаром.

Старичка звали Ханной.

Какое имя было у его слуги, мало кто знал — все называли его книжником за глаза и в глаза.

— Ну, что скажешь, Амос? — весело спросил старичок и весьма молодым голосом.

— Ничего не мог сделать! Ты хоть убей меня! — по-военному, зычно и четко стал докладывать большеголовый и квадратный Амос. Но Ханна тут же перебил начальника стражи:

— Зачем кричишь? Тише говори. Мы слышим.

— Прости! — почти прошептал Амос, сразу же став меньше ростом и от этого еще квадратнее и большеголовее. — В момент начала беспорядков лично меня в Храме не было. А когда мне о них доложили, я тут же побежал на место и обнаружил следующую картину. Торговцы уже разбежались. Возле Иисуса Галилеянина, который все это затеял, крутилось человек семьдесят его сообщников, а также с десяток женщин, сильно возбужденных. Народ, понимаешь ли, разделился. Одни, разумеется, осуждали смутьяна. Но другие — а таких было немало! — смотрели на него как на пророка. Особенно бедняки, которые, как нам хорошо известно, недолюбливают менял и торговцев, особенно голубятников, которые недавно так сильно подняли цены…

Тут Амос запнулся и с испугом посмотрел сначала на Ханну, а потом на Елеазара. Взгляда Ханны почти никто не мог выдержать, потому что, когда он смотрел на человека, у того возникало ощущение, что расставленные глаза старика словно охватывают его с флангов и позади него видят недоговоренное, потаенное и уязвимое, что никому не хочется открывать и показывать.

— Ты говори, как есть. Чего заикаешься? — вроде бы радушно велел Ханна и стал смотреть на закатное солнце.

— Я прикинул и сообразил, — с прежним тихим усердием продолжал начальник стражников, — что эта гнусная акция вполне могла быть предпринята по наущению фарисеев, которые, как ты знаешь, всегда клеветали на нас и нашу торговлю в храме. И всё это взвесив, решил: без твоего разрешения ничего не буду предпринимать, никого не буду арестовывать. Не дай бог, возникнут беспорядки! Накануне праздника!

Увлекшись, Амос снова повысил голос. Ханна поморщился и взгляд свой с заката перевел на пустынный двор дома первосвященника.

Тут книжник, сидевший у его ног, проворно поднялся и стал шептать старику что-то на ухо. А кончив шептать, снова сел на скамеечку.

— Оказывается, некоторые из твоих стражников тоже приняли участие в погроме, — уже без всякого радушия сообщил Ханна.

— Уже наказаны! И строго! — тихо рявкнул Амос.

— Также известно, что фарисеи никак не могут быть замешаны в беспорядках, — огорченно продолжал маленький старик. — Им этот Галилеянин самим поперек горла. И Левий Фарисей с сегодняшнего утра готовит против него письменное обвинение, которое вот-вот вручит синедриону.

— Я об этом не знал, — признался Амос.

— Хорош саган, который не знает, что у него творится в хозяйстве. Который не может предусмотреть и предотвратить беспорядки. У которого стража сама участвует в погроме, — глядя во двор, тихо и задумчиво произнес Ханна и медленно перевел взгляд на первосвященника Каиафу, стоявшего по левую руку от него. Тот преисполнился величия и сурово глянул на Амоса.

— Ты только отдай приказ! Я тут же подниму стражу! Подтяну левитов из Иерихона! — Амос грозно подался вперед, но, столкнувшись взглядом с раскосыми глазами Ханны, вздрогнул и поперхнулся.

— Спасибо за совет, — еще тише сказал старик. — Я, может быть, действительно попрошу своего зятя, чтобы он отдал приказ о твоем смещении с занимаемой должности. Похоже, ты засиделся в саганах… Как думаешь, Иосиф? — спросил Ханна, не оборачиваясь к Каиафе, а хищно разглядывая покрасневшего Амоса.

— Стал совершать ошибки… Допускает просчеты, — бархатным басом ответил первосвященник, стараясь не смотреть ни на тестя, ни на начальника храмовой стражи.

— А ты что скажешь, Наум? — спросил Ханна и клюв своего носа нацелил в сторону заместителя первосвященника по богослужениям.

— Думаю, сейчас не время проводить срочные замены, — весомо начал Наум. Но Ханна его почти шепотом перебил:

— Не о том тебя спрашиваю. В этих делах мы как-нибудь без тебя разберемся.

Чем тише говорил Ханна, тем продолжительнее после его слов становились паузы, тем больше времени требовалось собеседнику, чтобы решиться и ответить.

— Прости. Я, кажется, не понял вопроса, — помолчав, растерянно признался Наум и стал смотреть на Каиафу и Елеазара, словно ища у них поддержки. Однако ни тот, ни другой помощи не подали: Елеазар прикрыл глаза, а первосвященник, став еще величавее, принялся разглядывать предзакатное небо.

— А он понял, о чем ты его спросил? — произнес Ханна.

— Кто понял? — Наум совсем потерялся.

— Ты, говорят, организовал целую депутацию, — продолжал Ханна, — и во главе священников и начальников отправился в Храм, чтобы вопросить этого… как его?..

— Иисус. Из Назарета, — услужливо подсказал Амос, красный, как весенняя анемона.

— Ну да, этого Галилеянина… Я спрашиваю: понял ли oн тебя? И что ты, главный среди священников, понял из его ответа?

— Теперь понятно, — быстро, как бы себе самому, объяснил Наум. — Теперь я могу ответить… Первым делом я осведомился, где находится брат Елеазар, ибо, по логике вещей, именно он должен был…

— Говори короче. Ты не на проповеди, — прервал его Ханна.

— Я спросил Галилеянина, какой властью он творит подобные беспорядки. Он мне не ответил. Вернее, сказал, что не знает, какой властью творит. А после рассказал нам две притчи. В первой речь шла о двух сыновьях, которых отец отправил на работу в виноградник…

— Опять долго говоришь. С какой стати нам слушать притчи этого олуха, — сказал Ханна и улыбнулся. Улыбка у него была весьма приятной, если не смотреть ему в глаза.

— А как же тогда рассказывать? — испуганно спросил Наум.

— Выводы давай. Чтобы мы приняли решение.

— Выводы. Хорошо. Выводы, — опять, словно самому себе, сказал Наум. И тут же рассердился и засверкал взглядом: — Выводы такие. В притчах своих, особенно во второй, этот негодяй обвинил нас в том, что мы уже убили многих пророков, а недавно убили чуть ли не Сына Божьего… Он, видимо, намекал на Иоанна, сына Захарии, которого в народе называют Крестителем… Якобы мы выдали его Антипе, который отрубил ему голову…

— Он не так говорил, — не удержался и встрял в разговор Амос. — Он говорил о каких-то виноградарях, о слугах, которых посылал к ним хозяин…

— Молчи, коли не знаешь! — ревностно напустился на него Наум. — На языке Писания «виноградник» — это народ иудейский, «виноградари» — слуги Божий, а «хозяин виноградника» — сам наш Господь. «Вывести вон» — значит отдать на поругание, ну, хотя бы Ироду Антипе. За все эти преступления, якобы нами совершенные, мы понесем очень суровое наказание — ждет нас «камень преткновения»!.. О «камне преткновения», наверное, не стоит упоминать? — вдруг, словно испугавшись своего громкого голоса, тихо спросил Наум, виновато взглянув на Ханну.