Книга Порода. The breed - Анна Михальская

— С полем, Василий Митрофаныч!

Подскакал Константин Николаевич и начал струнить. Красавец-материк был на глазах у всех заструнен[39].

Слава борзым! Слава и нам!

Тут же около волка уселись. Закуски и вино были с собою.

Вспомянули, как следует, волю серого разбойника, — и полился разговор!

Отдохнув, поехали искать его подругу. Вечером, расставшись с любезными хозяевами, я отправил свою охоту домой, а сам со связанным серым другом покатил на тройке. К вечеру на другой день почувствовал сильную слабость, уехал из имения в город — и заболел. Врач заявил, что у меня сильное нервное потрясение: и только теперь прихожу в себя.

Кареев Сергей Сергеевич вполне прав, когда говорит, что для удара и приема матерого требуются крутые, сильные псовые борзые, а маленькие, как бы злобны ни были, не годятся…

Как сам я лежу теперь в постеле, так лежит и наш серый голубчик в волчатнике, не встает и не ест. Конечно, весной, по примеру прежних лет, выпущу его на свободу вместе с переярком-волчицей и его сыном: пусть гуляют на воле и вспоминают добром!

Ты знаешь, что я никогда не режу волков — только по необходимости. Не верю, чтоб в нашей местности был вред от серых друзей: бывало их много и в прежние годы, да вреда особого они не делали! Скоро волки совсем переведутся, и теперь уж их у нас почти нет.

Приходится мне ездить за ними далеко в отъезжее поле, ловить, выдерживать зиму и выпускать на весну, но они всегда куда-то пропадают, несмотря на громадные наши леса.

Стаю свою гончих, смычков десять, отправил на выставку, а самому поехать не удалось.

Надеюсь, дорогой мой Михаил Васильевич, полевать с тобою следующей зимой.

P.S. Теперь я пока слаб, но к тяге, Бог даст, окрепну. Бери ты свой Лепаж, шотландца Гарсона, жену, а я возьму свою Аннету, с ружьем Новотного, специально для нее заказанным, 22-го калибра, и желто-пегую Долли — старушку.

Всегда твой — Василий Дурново”.

— Что за жизнь, — думал, читая, Осип Петрович, — какие вехи: с начала весны — стрельба: тяга[40], ружейная охота с легавыми, потом кратковременное полевание с гончими и борзыми, во время дневок — опять стрельба. Далее хозяйственные заботы — перерыв до осени, псовая охота отдыхает.

Но скоро, скоро наступает главная пора — урожай собран, звезды на черном, холодном сентябрьском небе, низко над голыми стернистыми полями — и — свобода: осенняя охота с борзыми: заяц и красный зверь[41], по утрам туман… отцвели уж давно хризантемы в саду… тут и зима — это травля волков из саней. А там и снова тяга. Вот бы и мне так. Что ж не могу? А не попробовать ли? Ведь и сейчас уговаривает Михаил: поедем.

— Хочешь, — говорил тем временем Михаил, — и не один. Правда, баб у нас в отъезжее поле редко берут. Это англичане все с бабами скачут. Ну, так у них и охота другая: одну лису затравят — и по домам. А у нас не то… — кузен задумался, но тут же взглянул мечтательно, бодро и страстно, стал рассказывать о главной охоте — старинном осеннем отъезжем поле:

— Раньше так и вовсе: отъезды по месяцу, далее ста верст, даже в пограничные губернии. Лошадей всякого рода, своих и гостинных, более эскадрона. Квартиры для отдыха охотников вперед заготавливали. Езда прерывалась только морозами… Так коли отъезд удачен, потешен и весел, то и товарищи из соседних губерний примыкали. Полевали недели по три, четыре и более… Цыгане, право слово. Кочевники. Кочевая, степная кровь! Куда эта кочующая жизнь сладка была в молодости! О доме, о делах никто, бывало, и не вспоминал, — загоревал кузен, припомнив нынешние хлопоты, долги и неустройства. — Женатые как будто забывали свои семейства… Охота бывала барская: костюмы, доезжачие[42], донские лошади, два аккорда подстроенных рогов. Страсть кипела от барина до последнего выжлятника[43]! И езда была благородная — опушников[44] никто не терпел, излишней скачки тоже… После сытного обеда — споры, выводили и смотрели собак, а потом — рассказы, вино и карты.

Теперь, брат, не то. Да что там… Еще Киреевский Николай Васильевич замечательно сказал — Господи, уж полвека назад! — дай Бог памяти… А, вот: «Много подвинулась вперед наша Русь. Соотечественники наши успели во всех возможных отраслях наук, художеств и прочем, но науку от души веселиться они не постигли, науку эту унесли с собой в могилу наши деды… Сердца стали не нежнее, семейная жизнь не привлекательнее, охотничье сердце бьется в груди все по-прежнему, а между тем все не то, что было»! Все не то, что было, нет, не то! — Михаил замолк.

Осип Петрович досадливо поморщился:

— Ну что ж, mon cher, не все же вечно. Отгуляли, пора и честь знать! Делом надо, наконец, заняться! Жаль, вовремя не поняли…

— Делом? — вскинулся Мишка, — Ну да, я так и знал, что ты это именно скажешь! Слышал уж сколько раз! Да, люди мы теперь деловые, современные, образованные, не то чтобы веселиться, — даже есть и спать спокойно не можем, все хотим дело сделать… Способствовать прогрессу общества! А где оно? Хочет ли этого прогресса? Война, разврат и распад. Чему ж способствовать? Ты с княгиней Тенишевой знаком давно, мужа ее знал по делам института его в Петрограде. Какие страшные деньги отданы, сколько сил и времени отдано — им на институт, ею — и на музей, и на мастерские, и на искусства, и на школу в усадьбе. Ну, скажи: что? Как общество оценило? Нет, ты скажи, ты ответь, сам лучше меня знаешь — ведь в министерстве помогал им всегда чем мог…

— Да, Миша, это все, кажется, и правда впустую. Да, колоссальные средства протрачены на институт… Большей частью они, как всегда у нас бывает, разграблены, частью же пошли в поддержку состоятельным ученикам. Они и без таких пожертвований могли получить образование. Это, вероятно, почти напрасно. Хотя…

— А школа эта в ее Талашкине? Даже я слышал, как какие-то бродяги, якобы “революционеры”, понанялись к Тенишевой учителями, разложили, распропагандировали совсем учеников, так что она даже на выпускной акт не поехала. И какой был скандал. Кто-то из выпускников даже диплом свой публично порвал…

Осип Петрович склонил голову — седина была почти незаметна в его волосах, очень светлых, только из золотых сделала их серебристо-льняными, — отложил письмо, посмотрел на брата…

Глядя на его руку, голову, лицо, Михаил подумал: как же редких людей красит возраст! Что ж, что васильково-синий цвет этих знакомых, любимых глаз стал неярким, как северное небо… Васильки тоже выцветают под летним солнцем. Да, это красота увядания — но особая, немногим дарованная красота!