Книга Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф

Один из лучших московских ресторанов, меню бедноватое, блюда приготовлены плохо, жареный картофель никуда не годится, зато салаты хороши, как и мороженое. Пестрый разноцветный занавес, расписанный зелеными русалками с рыбьими хвостами, в руках у них желтые мячи и т. д. Молодая девушка с другом, держит в объятиях белую тряпичную собачку и все время с ней сюсюкает. Какую-то женщину бросает партнер, когда она принимается чересчур смело танцевать под (ужасно громкую) музыку.

В.Ст. о поездке с Анной [Зегерс] и Роди (как Роди обо всем справляется по три раза, как снова и снова пересчитывает одиннадцать багажных мест)… Должное настроение как-то не налаживается.

Следующее утро, прогулка в центр. Холод. Резкий, яркий солнечный свет. Деловой, работящий, малоуютный город. Люди одеты как после войны. На улицах множество мелких киосков и лотков. Плохонькие яблоки, груши, капуста, виноград, дыни. Порой что-нибудь причудливое за почти безлистными деревьями. Большие, гнетущие, окруженные колоннами административные здания. Улица Горького. По сравнению с прошлыми годами ассортимент получше. Обед в одном из множества новых кафе, на сей раз довольно современном, стеклянные стены, зеленые растения, вкусно: суп и курица с рисом. За нашим столом толстая женщина с мальчиком, который сосет расческу. Вид у обоих деревенский. Рядом три студентки, у одной невероятно длинные серебряные ногти. Мало женщин, выглядящих как у нас. Броско, но довольно безвкусно подкрашенные глаза, пальто зачастую старые, дешевые. На улицах много пожилых, бедно одетых женщин. Однако и в окраинных районах магазинов больше, отчасти даже более современных. В новинку то, что улицу можно пересекать только на обозначенных переходах и что в определенных направлениях таксисты ехать отказываются.

В номере: красный телефон. Одеяла тонковаты, мы просим еще одно. После обеда долгое ожидание Бунина, я немножко простыла. На автобусе в Союз писателей. Он рассказывает о своей жене, она невропатолог. Ее любимая болезнь… что-то по-латыни, неизлечимое. Американцы тоже пока бессильны против этого недуга. В Сухуми его жена впрыснула двум десяткам обезьян пробы тканей от умерших и теперь ждет, что они заболеют… Она нашла себя в этой профессии на войне, а прежде успела побывать актрисой и кем-то еще. Стала медсестрой, а потом врачом.

Н.Б. [Николай Бунин] о последней книге Бёлля: «Настоящий Бёлль». В издательство, где выходит «Роман-газета» [печатает романы с продолжением], 970 рублей. В кабинете бухгалтера, серьезного и деловитого, вчетвером.

Потом с В.Ст. в писательский клуб — поесть раков. Полно народу. Атмосфера оживленная, непринужденная. Рождественский, Аксенов и др. — издалека. Стихи и рисунки на стенах. [ххх] Молодые люди самоуверенны, на своем месте, современны. Известная и талантливая молодая поэтесса, очки, короткие черные волосы. Первый доверительный разговор со Ст. (под влиянием польской ореховой водки) о наших обстоятельствах. «Ребята, бросьте, все переменится. Подождите годик-другой…» Снова кофе, даже вкусное вино. Наконец-то более откровенный тон.

Провожаем его до метро. Потом пятым автобусом в центр. Вверх-вниз по улице Горького, в «Арагви» мест нет, идем в ресторан «Москва». Первый седобородый швейцар. В верхнем зале дым коромыслом. В нашем еще есть свободные места. Народ немного танцует, устало, оркестр опять слишком громкий. Какой-то офицер многовато выпил, его уводят через зал. Монгол (или киргиз) за нашим столиком пьет темное кёстрицкое пиво. Скучная, натянутая атмосфера. Еда вкусная — паюсная икра, салат, харчо [густой грузинский суп], мороженое. Хорошее белое грузинское вино. г. [Герд] так долго твердит, что я не в настроении, что у меня и впрямь пропадает всякое настроение.

3-й день: дом Толстого, непонятно, до сих пор не видела. В сравнительно старом квартале с невысокими деревянными домами. Длинный коричневый резной забор. Билеты не нужны, записываешься в книгу. Надеваешь шлепанцы. Довольно просторная столовая, на столе — старинная посуда. Спальня и гостиная, кровати, с которых будто вот только что встали Толстые. От уголка отдыха отделены ширмой. Рабочий столик Софьи Андреевны. (Где, собственно говоря, работал он?) Отапливается весь дом изразцовыми печами, практичная система. Детская, простенькие узкие кровати, игрушки — птичья клетка, лошадь-качалка, тетради. Спартанская комната гувернантки, одновременно классная комната. Маленькая кухня (настоящая кухня расположена во флигеле). Комнаты двух старших сыновей, тоже очень простые, в духе тогдашней русской интеллигенции, которая богатством не кичилась. Роскошно обставленная комната старшей дочери, что была художницей, еще одна маленькая кухня-чайная, самовар, старая шуба Толстого под целлофаном. Верхний этаж — большой зал. Кресла и диван в углу, большой стол. Здесь собирались более многочисленные компании. Одна из них — Толстой в кругу молодых почитателей — на фото возле потускневшего зеркала. Сара [Кирш], говорю я, написала бы стихи об этой фотографии, и о тусклом зеркале, и о группе молодых людей перед ним (9-й класс?).

Рядом комната Софьи Андр., весьма богатая — ковры, мягкая мебель, узорчатые драпировки. Внизу, в передней, сидит старушка в шали, пьет чай. По улице идет бородатый старик. Словно ничего не изменилось. Невозможно представить себе, говорю я, чтобы в таких домах могли вырасти эсэсовцы из Освенцима. Это не просто другой век. Это и другой дух. Можно ненавидеть крепостничество. Но его, пожалуй, не назовешь столь варварским, как системы угнетения, рожденные в нашем столетии.

Материал: ступени уничтожения личности в таких системах.

Снаружи, за домом, сейчас, осенью, прозрачный, как бы филигранный крошечный парк. Во дворе пилят, пахнет дровами.

Затем еще церквушка, зелено-красно-золотая, где, по рассказам, крестили Петра I. Первое впечатление: нам туда не попасть. Потом мы все же проскальзываем внутрь, когда выходят несколько женщин. Хромой, узколицый, черноволосый служка, похоже, рассержен, резко велит г. [Герду] снять шапку. Внутри полным ходом идет большая осенняя уборка, десяток старушек трудятся не покладая рук. Нам позволяют осмотреться. Иконы от времени так потемнели, что скоро останутся видны лишь ярко-золотые нимбы. Огромное количество латунной утвари. Одна из женщин обращается к нам: наверно, мы нерусские? Снаружи на краю крыши сидит десяток голубей и все пачкает. Женщины вытряхивают церковные дорожки, тучи пыли. Маленький автобус лихо разворачивается на огороженной церковной территории.

Музей Пушкина закрыт; обедаем в пельменной, конечно же борщ и пельмени. Женщина на раздаче работает как скоростной автомат: цак-цак-цак, ложкой узор на картофельном пюре. На улыбку нет времени. Сара написала бы стихи: «Лишняя улыбка». (Одна из подавальщиц в маленькой закусочной нашей гостиницы тоже из принципа говорит с иностранцами неприветливым, раздраженным тоном, по-русски, да так быстро, что они беспомощно притихают.)

Когда мы уходим, возле пельменной стоит очередь. Нам там понравилось, но очень уж тесно и грубовато.

В шесть снова в клубе с В.Ст. На сей раз только кофе и пирожные. Говорим о нашей новой буржуазии, которая особенно бросилась ему в глаза в варнемюндском «Столтеро». Он не согласен, что у них есть нечто подобное, спорит. О нехватке товаров. Что невозможна оплата по чековой системе и люди вынуждены держать дома наличные.