Книга Под созвездием Ориона - Владислав Крапивин

Вскоре после этого Витя Ножкин попал под обстрел, и ему оторвало ногу.

Он вернулся домой на протезе.

И вот какое горькое совпадение. Был у Вити брат Валя, моложе года на три, по-моему. На фронте он не был, работал после войны шофером. Однажды он с другими водителями зачем-то взялся выжигать в бочке остатки бензина. Бочка рванула, и Валентину тоже оторвало ногу. Стали братья одинаковыми инвалидами...

8.04.97

ОРУЖИЕ

...Став инвалидом, Витя не впал в мрачность. После войны он поступил в торговый техникум.

Сергей тогда вернулся из Одессы, где вместе с сестрой около года проучился в каком-то политехническом институте, а теперь, побывав дома, укатил в Белоруссию — работал в газете, помогал налаживать колхозы (часто вопреки желанию самих колхозников), иногда воевал с бандитами и влипал во всякие неприятности из-за чрезмерного молодежно-журналистского рвения. Однажды он написал в письме: «Если Славка закончит учебный год без троек, подарю ему свой пистолет».

— Этого еще не хватало, — сказала мама. И я с ней согласился. Уже мальчишкой я понимал, что может быть за хранение боевого пистолета. Это вам не поджиг...

Впрочем, письмо было позже, в начале пятидесятых. А летом сорок шестого я по старой памяти забегал к Ножкиным в гости, рассказывал новости про Сергея. Витя встречал меня приветливо. Помню, что однажды они с братом показали новое охотничье ружье. И удивились: откуда я знаю его устройство?

Я сказал солидно:

— А чего такого. У отчима есть похожее. «Тулка» двадцатого калибра.

— Ты небось уже стрелял из нее?

— Я из своего ружья стрелял. У меня есть берданка.

Я не врал. Заботясь о мужском воспитании пасынка, которому «уже скоро восемь», Владимир Эдвинович Кун — охотник и зверовед — раздобыл для меня ружьишко. Из списанного гладкоствольного оружия, которое каким-то образом оказалось то ли в охотничьем обществе, то ли в конторе «Заготживсырье».

Это была старинная японская винтовка с рассверленным под двадцать восьмой калибр и сильно укороченным стволом (так что именовать ее «берданкой» было неправильно, винтовки Бердана были американские; но название «берданка» к моему ружьецу прилипло). Приклад был тоже укорочен — как раз для меня.

Патронник был расточен не под стандартный патрон длиной в 70 миллиметров, а под уменьшенный — 65. Гильза такого стандарта нашлась лишь одна.

Затвор был похож на затвор русской трехлинейки, только шарик на рукоятке — более крупный и продолговатый. Выбрасыватель гильз на затворе не работал. После каждого выстрела приходилось гильзу выбивать шомполом.

Отчим вставлял в гильзу капсюль и давал мне пальнуть только этим капсюлем, без пороха. Грохот, однако (видимо, за счет резонанса в пустой гильзе и стволе), получался изрядный. После первого выстрела я крепко струхнул, и потом, перед каждым новым выстрелом, отчиму приходилось уговаривать меня «быть мужчиной». А я не мог решиться нажать спуск. Даже ревел. Надо мной смеялись соседские девчонки Галка и Лилька, но я все равно боялся...

Так моя берданка и не послужила основной цели, охоте. В конце концов я ее развинтил. Затвором играл как пистолетом (он со своей рукояткой слегка похож был на «маузер»), а лишенное затвора ружьецо тоже использовал как игрушку — когда у нас с ребятами была «война». А потом зачем-то отвинтил ствол от приклада, и он долго валялся, ржавел в кладовке...

Став постарше, бояться выстрелов я, конечно, перестал. И много раз палил уже не из инвалидной берданки, а из полновесной двухствольной «тулки».

Но вот что примечательно: я так и не научился стрелять по живым целям...

Юрий Нагибин в своей «Книге детства» в каком-то рассказе пишет, что, будучи мальчишкой, никак не мог попасть из рогатки в живое существо. Целился, казалось бы, добросовестно, однако в последний миг рука непроизвольно дергалась, посылая снаряд мимо цели.

Со мной, видимо, случалось то же самое. Бывало, что я старательно наводил рогатку на воробья, и вроде бы промахнуться крупной щепотью дроби было невозможно. Но дробины выбивали фонтанчики пыли рядом с птицей, а на ней не задевали ни перышка. То ли судьба хранила меня от бессмысленного душегубства, то ли толкала рогатку моя подсознательная жалость к серым пичугам.

Кстати, все мальчишки тогда почему-то называли воробьев жидами. «Жиды» — и никак иначе. Даже Семка Левитин так говорил. Слова «воробей» просто не было в обиходе. Однажды я поинтересовался у приятелей: почему так? Кто-то из старших мальчишек (не помню, кто, но помню его авторитетный тон) разъяснил:

— Когда евреи прибивали к кресту Иисуса Христа, эти вот «воробушки» подносили им гвозди.

Я сказал, что этого не могло быть. Христа распинали большими гвоздями. Я это видел на старинных открытках, которые зимними вечерами украдкой показывали мне соседки-квартирантки Зыряновы — девочки Римма и Аля.

— Воробей такой гвоздь и не поднимет даже!

Рыжий Толька Петров сказал, что я шибко умный.

Я сказал, что он шибко рыжий.

— А ты Кун дырявый!

Почему дырявый, непонятно. А Кун — из-за фамилии отчима.

Полное прозвище звучало ужасно оскорбительно: Слабый Кун. Меня наградила им мелкая шпана, когда я переехал с Нагорной на улицу Грибоедова, в начале пятидесятого года. Однажды я рассорился с этой компанией во время игры в чику и отстоять себя во время драки не сумел. Тем более что эта пацанва, не брезговавшая курением, матом, уголовными замашками и мелким жульничеством, не ведала мальчишечьего кодекса, где сказано: «Всем на одного не кидаться, со спины не нападать, лежачего не бьют». Я был объявлен слабачком.

Не все там были такие, с некоторыми я даже дружил, но шпана верховодила (смотри рассказ «Вечерние игры»), В общем, заработал я гнусную кличку. Причем она часто звучала не только сама по себе, айв песенке, исполняемой злорадными глотками:

С-сылабый Кун, куды-да ж ты п-пырешься, Что ты дома не е... Или тебе мамка не дает?

Они терроризировали меня чуть ли не до десятого класса. Хорошо, что была еще улица Герцена со старыми приятелями, среди которых даже рыжий Толька по сравнению с «грибоедовской» шпаной казался милым и добродушным. (Кстати, инцидент с «дырявым Куном» мы разрешили в короткой бурной стычке и после к нему не возвращались.) Надо сказать и то, что после двенадцати лет мы с Толькой уже не ссорились и не дрались.

Шпана особенно приставала, когда надо было идти через лог и соседнюю улицу к сестре — она жила недалеко от вокзала, снимала с мужем Колей и дочкой Иринкой комнату в хибаре над логом.

Догоняли, приставали, навязывали безнадежные для меня драки.

В конце концов (в восьмом классе) я сделал крупных размеров и большого калибра пистолет-поджиг со стволом из толстой медной трубки. С зарядами проблем не было: отчим не прятал от меня свои охотничьи припасы.