Книга Случайному гостю - Алексей Гедеонов

— Чего стоит бояться прежде всего? — спрашиваю я, стоя лицом к темноте. Голосом бабушки темнота отвечает:

— Ночи, что идёт…

— Той, что гарцевала в бланках? — шёпотом говорю я, снова вспомнив тень от чёрной треуголки.

— Той, что идёт за днём, — отвечает бабушка. — Даже за тёмным.

Она снова вздыхает, эхом отзываются их вздохи по всей квартире.

— Но не будь смутный, — говорит бабушка. — Спать…

Слышно, как гулко спрыгивает с подоконника Вакса.

ГЛАВА ВТОРАЯ

продолжительная,

в которой многие находятся и здесь и там, а некоторые исчезают вовсе
А также: как от многого зла откупиться можно за один талер и что воистину отпирают ключи
С участием Гидеона и Лоры

23 декабря,

четвертое воскресенье Адвента.

В этот день в венке зажигают первые три свечи и присоединяют последнюю — Ангельскую. Она означает последнее пришествие Спасителя во славе со всеми Ангелами, чтобы взять всех истинно верующих с собой на небеса…

Бабушка разбудила меня хладнокровно — включив радио на полную громкость. «Пионерская зорька!!!» — вскрикнул приемник тужась радостью. Запели горны… сон бежал.

В календаре Адвента[27] этот день отмечен шоколадным зайцем и пакетиками польского фруктового чая.

Еще маленькая записочка на коричневой бумаге — написанная по-немецки, каким-то корявым почерком.

«Nicht die Hoffnung verlieren. Der Fuchs zieht sich zurück».

Записочку я сую в карман — переведу позже.

За окнами пасмурно, туман, порывается идти снег, но оборачивается мелким дождем; слышно, как где-то в городе звенят трамваи. Во внутреннем дворе кто-то выбивает ковёр.

Завтракаем мы с бабушкой в весёлом настроении, ничто не напоминает о сумерках и помрачении.

Снова медный кофейник на плите, кофе со сливками в больших чашках, тушёная рыба с картошкой и салат из свеклы, от которого рот становится «вампирским». После того как посуда вымыта, бабушка неожиданно торопливо говорит:

— Надо нам на Целную. Собирайся.

Меня всегда поражает бабушкина скорость в сборах. Тогда как я неторопливо натягиваю брюки, майку, свитер и шныряю под кроватью в поисках вечного эмигранта — второго носка, бабушка, полностью одетая, с сумкой через плечо, гулко топает по квартире, открывая везде форточки.

Носок приносит Вакса. В зубах. На морде у нее написано отвращение.

Цепочку я оставляю на столе около кровати.

Одетый и обутый, я выкатываюсь на балкон, галереей опоясывающий внутренний двор. Щелкает «ангельским» замком дверь за спиною.

Декабрь, мокрый снег, дождь — в общем, неуютно и мерзко. За окном, в зарослях лимонной мяты и чебреца, сидит Вакса, в ее взгляде читается торжество над мелкими людишками, вынужденно носящимися в такую погоду по гадким улицам — тогда как кошки сидят в дому, где сухо.

Бабушка цепко ухватывает меня за локоть, и мы отправляемся в путь. Гулкие удары по ковру служат нам прощальным приветом.

— Тут близко, — сказала бабушка и поправила беретку. — Незчуешься втомы[28].

Иногда я слышу эти слова, даже сейчас, спустя три десятка лет. Слышу как бы за спиной — слева, где сердце. Слышу и иные — похожие. Осевшие на самом дне, эхо снов, тени зазеркалья. Ведь Дар не подарок.

— Вам всегда рядом, — буркнул я, — а потом и дождь, и в гору.

— Часто тылко так, — ответила она радушно. — Но бывает и радость. Когда ждешь. Чекаешь на радость?[29] Отчего нет?

…Самой бабушке удавалось встретить радость нечасто. Разве что увидеть край плаща переменчивой Фортуны иногда — тот, где семь звезд, кометы, радуга и прочее краткое счастье. В основном приходилось довольствоваться малым, улыбаться вопреки и не искать лёгкой ноши весь длинный век.

Я совсем не помню её в унынии. И в праздности тоже.

Так повелось — все эти венки и гимны, шнуровки, перчатки, тугие косы, отчёркнутые строчки, призмы и пилигримы, — обороняют крепко.

Но не отрицаю дух. Ведь все дело в любви, или, что вероятно — в надежде, а возможно в вере или силе.

Но всего важнее в ней кажется мне — море терпения…

Внешняя сторона улицы Коперника встретила нас лужами и людьми, тянущими на плечах ёлки. Со стороны девятой школы несся табун первоклашек — все в серых кроличьих шапках. Как из-под земли выросла перед нами странная, совершенно косоглазая женщина и заявила:

— Есть малиновая рубашка на мальчика.

Потом, задумчиво осмотрев мою новенькую куртку на липучках, выдохнула:

— А также курточка!

— Малиновая также? — ядовито вопросила бабушка, не замедляя шаг.

— Не, не, не, — затараторила тетка, примеряясь к нам и мелко подпрыгивая рядом, — польская, хорошая, совсем новая.

— Носи на здоровье, — произнесла бабушка по направлению к тётке, значительно кашлянув в кулак.

— До свидания, — пискнул я, увлекаемый жилистой бабушкиной дланью.

Лавируя между лужами и ёлконосами, мы вышли на площадь, где безмолвный Мицкевич кривился на ненавистный алфавит, зеленея от вод небесных. И тут бабушка ловко вбросила меня в очередь за мандаринами — я оказался вторым. Хмурые парни разгружали фургончик, бросая ящики с твердокаменными дарами Абхазии о плиты тротуара, усатая продавщица устанавливала весы, быстро росла толпа покупателей.

Через четверть часа, чувствуя себя несколько сплющенным, я выбрался из свалки с двумя килограммами ароматных цитрусовых. Некоторые из них, правда, были, на мой взгляд, слишком молоды для того, чтобы покинуть край родимый — но, как говорят в той стороне: кисмет[30].

Бабушка беседовала у витрины магазина со странной особой, с ног до головы одетой в зеленое, обе курили, в воздухе вокруг них пахло полынью. Стоило мне подойти, бабушкина визави глянула на меня искоса, улыбнулась и, сделав шаг в сторону… пропала, лишь слабое эхо запахов сухих трав отметило её недавнее присутствие.