Книга Тихая Виледь - Николай Редькин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну уж давно ты не видел! – недоверчиво усмехнулся Ефим. – Скажи лучше, бражки тебе захотелось…
– Так ведь праздничек-от пивной, святой Прокопий, ежели как не пригубишь, – осердится. А этих трещоток мы сейчас нагоним – да понюжалом! Другое запоют, пустозвонки…
Ефим опять усмехнулся: отсюда, с угора, видно было, как пустозвонки сворачивают с дороги на узкую тропинку. По ней не поедешь на коне, запряженном в телегу.
Из Покрова Поля с подружками возвращалась под вечер. В лесу заднегорском нагнали они Егора.
Видать, опять загостился он у тетки Анны, оставил его Ефим, и ковылял Егор домой пешком, сверкал голыми пятками. Распьянехонек. Позамахивался на хохотушек, да куда там! Не догонишь, не достанешь.
А когда в деревню притопал, отправился к черемухам. Там голосисто пела гармонь. Бабы плясали на два круга.
В один из них вошел Егор, стал топтаться да писни[21] свои петь:
Ефима под черемухами не было. И Шура не казалась. Старухи перешептывались, судачили о ней. Всем памятно было, как она в Заговенье от ухажера с круга побежала.
Зато уж Поля давала копоти, бабам не уступая. А когда с круга сходила, платком утираясь, старухи над ней подтрунивали да про разное такое выспрашивали – как это она не боится лесом ходить? Вот и нынче с Покрова малегами шла.
А она им, не долго думая:
– Вот лешачиха! – смеялись старухи беззубыми ртами. – Не сносить тебе головы!
А Поля, тряхнув косою черною, опять вышла на круг.
Наплясалась вдоволь, а наплясавшись, в полумраке летнем растворилась-растаяла.
И не все видели, как Степка вслед за ней обогнул развесистые заднегорские черемухи…
Было ли у Поли со Степаном что-либо в ту теплую летнюю ночь, незнамо-неведомо. Но вездесущий братец Ванюшка допекал сестрицу утром следующего дня:
– Я все знаю. Ты со Степкой за банями целовалась. А на кулигах я тебя с Ефимком в березнике видел…
– Какой же ты у нас, Ванюшка, глазастый уродился да памятливый! И чего ты тяте тогда не наябедничал?
– Ну, с Ефимком-то ладно… Он мужик справный, – серьезно, как мужик, рассуждал братец Ванюшка.
– С ним, стало быть, дозволяешь? – хохотала Поля. – Да чего в нем хорошего-то? Страшный, черный, будто из цыганской кареты выпал. Только и знает: робит да робит, отдыху себе не дает. Он же меня уморит.
– Уморишь тебя! И никакой он не страшный. Вон как Ванюху научил…
– Слушается его коняга, как собачка, а мне отчего-то быть собачкой шибко же неохота. А ты потерпи ябедничать. Я тебе ломпасья наживу, сладкого, хрустящего. А где добуду – это уж не твоя заботушка…
Ванюшка насупился, призадумался и вроде бы согласился.
После Ильина дня ночи стали темными, свидания Поли со Степаном частыми. Вечером, когда в доме все затихало, Поля бесшумно, как кошка, выходила на улицу. Возвращалась через часок-другой. Но вот однажды воротилась она далеко за полночь, кралась тихо-тихо, ступала еле-еле, но дверь, окаянная, скрипнула. Не успела Пелагеюшка на кровать присесть, как ей из полумрака словно ледяной водой в лицо брызнули:
– Куда это тебя, девонька, носило? А? – И это «а» как льдинка к горячей девичьей щеке.
– До ветру, тятя, чего-то захотелось, вот я и… – И не может Пелагеюшка договорить, ведь знает, что не то лепечет, и тятя знает, что не то.
– До ветру, говоришь? Да чего-то долго ты до ветру, девонька, ходишь. Захотелось ей, ишь… Зачастила ты по ночам до ветру ходить!
И подошел грозный тятенька, и двараз по спине крутой ремнем вытянул, садко так вытянул, хорошо в ночной тишине сошлепало. Поля ойкнула, стерпела, слова не вымолвила. Легла на скрипучую деревянную кровать и замерла, боясь пошевелиться. Долго не могла уснуть, прислушивалась к ночным звукам, глухим шорохам в углу, где спал Ванюшка.
Степан сватался к Поле дважды, но Михайло стоял на своем, не отдавал дочь, не хотел родниться с Лясниками. В третий раз сваты нагрянули поздней осенью. Как на сей раз дело было, неведомо, только вскоре разнеслась по деревне оглушительная весть: Степка Польку высватал! Осиповы живо обсуждали эту новость.
– Ну и Михайло! – сокрушалась Дарья. – Кому Польку отдал!
– Да он-то, говорят, не соглашался, – глухо отзывался Захар, дымя в закопченный потолок, – самому ведь работница нужна, а Поля на работу жаркая! Да вот за Степана ей захотелось – больше ни за кого. Так сказывают…
– Поблажек он ей шибко много давал, вот и роднись теперь с Лясниками-то! Ну да на наш век девок хватит.
Слова эти относились к Ефиму, но тот угрюмо молчал, курил на приступке у печи.
– И где у вас, молодых, ум? К какому месту пришит? – продолжала Дарья. – Выладится одна девка, вот и деретесь из-за нее, дуботолки, прости Господи!
– А у тебя-то он где был, когда ты на меня обзарилась? – усмехнулся Захар.
– Я? Да на тебя? Да на такую черную личину не то что обзариться – глянуть было страшно! Сказал тятенька, замуж пора – и пошла. Какое уж тут обзариванье! Да и велика ли была? Чего понимала?
– Да ты и в четырнадцать выладилась, что тебе баба хорошая! – хохотал Захар (он взял ее в жены, когда ей еще и четырнадцати не было). – А как у бани прижал – так и затаяла, залепетала… Сказать, чего лепетала, али помнишь?..
– Тьфу ты, пакостник! Под образом сидишь…
– Что правда, Дарьюшка, то правда. А Бог простит. А Дарьюшка не унималась:
– Вон у Василия сколько невест! И на всех любо-дорого посмотреть. Одна Шура чего стоит! Как начнет косить – ни один мужик за ней не угонится…
– Работать-то она владиет, – согласился Захар.
– А чего вам еще надо, нехристи? Всем баскую да пригожую подавай?!
– А ежели как Шура в мать да отца падется, да одних девок нарожает? Вот и закукарекаешь с ними… – Захар глубоко затянулся и выпустил дым.
– Васька сам виноват! Давно бы уж всех выдал, так богатым показаться хотел, днища засыпал! О, я какой! А Шура девка не худая, на работу жаркая, с такой не пропадешь!
Захар поднялся:
– Пойдем-ко, Ефим, робить надо. Этих баб не перешумишь. Самую строптивую кобылу спетить можно, но бабу…
