Книга Война маленького человека - Ирина Малышко

Я снова стала заниматься йогой. Отзвуки дальних взрывов во время медитации уже не казались чем-то пугающим. Я в этом жила. Непрерывные «бахи», стрельба, комендантский час стали просто частью моей жизни. Жизнь стала только очень хреновой. Война так и осталась для меня неким большим, трудно осязаемым понятием.

Постепенно вся моя жизнь переместилась на пол, где я провела остаток лета. Там было безопаснее всего. На моем внутреннем сленге это называлось – «здоровая половая жизнь». Я сидела на своем белом ковре и работала. Точнее, пыталась работать. Мозги собрать в кучу было все сложнее.

Общение стало исключительно виртуальным. Интернет, к счастью, не пропал. В тот период в мою жизнь вошло большое количество новых замечательных людей. Со многими из них я сохранила и в реальной жизни хорошие человеческие отношения.

Мы все верили в «нашу» победу, ждали «своих». Строили планы будущей мирной жизни, как накроем большой стол на площади, когда все закончится. Все вместе подбирали мне желто-голубой наряд, в котором я буду встречать Яроша. Ярош, как настоящий принц из сказки, должен был приехать на белом «бэтээре» и спасти меня из заточения. Обсуждали макет памятника донецким коммунальщикам, мечтали, как после войны поедем снимать стресс в Вену – смотреть картины Густава Климта и есть знаменитые венские штрудели.

Я на всю жизнь запомню свой виртуальный день рождения в оккупированном Донецке.

Именинный тортик я купила в кулинарии супермаркета. Они пекли торты сами, и можно было покупать на развес. Говорю продавщице: «Спасибо, что печете», – она мне: «Спасибо, что покупаете».

Покупателей в супермаркете практически не было. Периодически заходили «эти» в камуфляже с автоматами и в желтых очках. Автоматы они складывали в продуктовые тележки. Так и стояли вместе в очереди к кассе. Я со своим именинным тортиком, и они в желтых очках с автоматами в тележках.

Тортик я слопала перед монитором, принимая бесконечные виртуальные поздравления. Будучи одна в городе в то жаркое и самое странное в моей жизни лето 2014 года, я ни на минуту не чувствовала себя одинокой. Со мной постоянно кто-то был в интернете. Если я не выходила на связь, мои виртуальные друзья начинали бить тревогу.

Этот период в оккупированном Донецке был одним из самых эмоционально насыщенных периодов в моей жизни, и, наверное, это был самый мощный экзистенциальный опыт, который мне довелось пережить когда-либо. Я ни разу, ни одной минуты, не засомневалась в своем решении остаться в Донецке и ждать «своих».

В моей памяти город так и остался именно таким, как тем странным летом 2014-го: неживым, пустынным, девственно чистым, с одинокими троллейбусами и стерильно обработанными цветущими клумбами. Он был как идеальный город-форма Платона. И я с ужасом думаю, что когда-то мне придется туда вернуться и столкнуться с его уже другой реальностью. И тогда, как в мифе об Орфее и Эвридике, со мной случится то, что и случилось с Орфеем: город, который я любила, исчезнет, и исчезнет навсегда…

К концу лета военная реальность стала проступать все отчетливее. Начались перебои со светом, снарядами был поврежден городской водопровод. Техническую воду большими машинами привозили под наш дом из Кальмиуса (в Донецке протекает такая река). Оставшиеся старички и старушки нашего двора носили оттуда ведрами воду к себе в квартиры.

Я все больше превращалась в человека войны: я уже знала примерное расписание обстрелов. Оказывается, у всех есть свой график работы. По звуку могла отличить прилет снаряда от звука выстрела, миномет – от «Града». Я становилась частью войны, а война – частью меня. А у войны – свои законы, и каждому, зашедшему на ее территорию, предначертано пройти посвящение, инициацию – соприкосновение со смертью.

Пришла очередь и моя.

Последнее лето детства

Война и смерть всегда идут рядом. Смерть – это неотъемлемая и самая страшная часть войны, и мало кто, зайдя на территорию войны, может избежать встречи с ней.

В моем доме хоронили женщину. Она погибла во время обстрела центрального корпуса Донецкого технического университета. Я была ребенком Донецкого политеха в прямом смысле этого слова. Всю свою жизнь в нем проработали мои родители. Я выросла в профессорско-преподавательской среде. Мои родители и их окружение были типичными шестидесятниками – альпинистами, кавээнщиками. Я с детства помню их «капустники», праздники, поездки на реку Северский Донец с палатками.

Я родилась в общежитии для молодых преподавателей. Затем весь преподавательский этаж переселили в дом моего детства, в котором до поздней старости дружили все: и взрослые, и дети. В нашем доме никогда не закрывались входные двери, ключи оставлялись под ковриком. Родители нас, детей, по очереди забирали вначале из детского сада, потом из школы. Накормить тебя могли в любой квартире.

Я тоже закончила политехнический. Квартиру, в которой я теперь жила, папе дали уже позднее за его заслуги перед университетом. Так или иначе вся жизнь моей семьи, и моя в том числе, вращалась вокруг Донецкого политеха.

На первом этаже центрального корпуса на стене висят портреты профессоров, внесших значительный вклад в развитие университета. После папиной смерти мы с мамой оказались там по своим делам. Мама посмотрела на пустующее место и сказала: «Это место для портрета папы». Папа был тоже профессором Донецкого политехнического.

Не прошло и несколько месяцев, как вместо папиного портрета на стене университета я смотрела репортаж LifeNews об обстреле центрального корпуса. Бравый мальчик лет двадцати в каске показывал на лужи крови на асфальте перед зданием университета и говорил о погибших. Для местных жителей LifeNews всегда был вестником смерти. Если появилось российское телевидение – значит, надо было ждать беды и поскорее покидать эту территорию. В ходе обстрела, о котором рассказывал по LifeNews бравый мальчик в каске, и погибла моя соседка. Это была первая реальная смерть, с которой я столкнулась.

Далее события разворачивались уже по своим законам, по законам войны.

Как-то под вечер (еще было достаточно светло) я вышла на балкон. Внизу слышался какой-то шум, сквозь листву я увидела «пушку» на грузовой машине, к которой был прикреплен российский триколор. «Пушка» была каким-то артиллерийским орудием, в которых я плохо разбираюсь. Грузовик с «пушкой» припарковали люди в камуфляже между гаражами прямо под моим балконом.

Не на шутку испугавшись, я приняла решение срочно перебираться в мамину квартиру, помня учение Станиславского: «Если на стене висит ружье, то оно должно выстрелить». Я действительно испугалась. Быстро сделав пост в Facebook’e, схватив паспорт, выбежала на улицу. Так быстро я давно не бегала, на ходу останавливая троллейбус, как обычно ловят такси, поскольку до начала комендантского часа оставалась совсем немного времени.