Книга Форсирование романа-реки - Дубравка Угрешич

Иностранцы. Он завидовал их беззаботности, легкости, считая эту легкость следствием личной свободы, которую не нужно завоевывать, которую просто вдыхают, как воздух в тех странах, откуда они приезжают. С какой непринужденностью вступали они в разговор с швейцаром, портье, гардеробщиком, вахтером – со всей этой огромной страшной армией пожилых людей, которые вызывали у Трошина ощущение скованности! Он думал так до тех пор, пока как-то раз не оказался случайным свидетелем уличного препирательства между строгим милиционером и иностранцем, и заметил, как на лице иностранца полная уверенность медленно таяла, обнаруживая под собой страх, родное, наше, привычное лицо. А механизм страха знаком был Трошину, как собственная ладонь. Ему тогда показалось, что эта личная, внутренняя свобода – штука очень хрупкая и зависимая. Все они играли в страшное, крепко сжимая в руке свой паспорт. Но интереснее было то, что пребывание здесь не оставалось без последствий – одни задерживались дольше, чем собирались, другие возвращались домой навсегда инфицированными. Чем? Не в последнюю очередь и тем, что впервые в жизни у них появлялась возможность что-то значить.

Сабина Плухар. Многие никому не известные студентки русских отделений из Упсалы, Парижа, Энн-Арбора, Ноттингема, Мюнхена переживали в этой «отвратительной» и «страшной» Москве свой звездный час: их приглашали на литературные вечера, в салоны, на премьеры, знакомили с десятками и десятками людей, впервые в жизни они приобретали такой вес. Всегда нужно было что-то достать, что-то вывезти, что-то привезти. Gabby, Ellen, Vivian, Jane – все они спасали «гениальные» произведения из мрака анонимности, переправляли их за границу, наслаждаясь ролью соучастника и, разумеется, понятия не имея о десятках таких же точно копий. Они, как мухи на липучку, попадались на сладкий клей страха и советской «мифологии» и потом, вернувшись домой, с трудом мирились с собственной анонимностью. Еще одна бессмысленная и никому не нужная работа в области русской литературы или языка – это было все, что в конечном счете оставалось у них в активе.

А мы сами? Подцепить иностранку было одним из признаков сексуального уровня жизни. Сколько раз он видел своих знакомых в ресторане Дома литераторов вместе с их любовными трофеями, которыми они так гордились: иностранка была как бы внеклассным уроком географии, а возможно, и билетом за границу или будущей переводчицей на иностранный язык. Иметь роман с иностранкой было, вероятно, так же волнующе, как иметь роман с Парижем, с Эйфелевой башней, с Пятой авеню. Они по дешевке продавали иностранкам истории о том, как страшна жизнь, и за счет этого вырастали в их глазах. И иностранки тоже росли в собственных глазах, потому что находились рядом с кем-то, кому страшно. И они не предполагали, что их большая по сравнению с другими женщинами привлекательность объясняется только одним – иностранным паспортом.

Трошин ни разу не спал с иностранной сла-висткой. Сейчас его изучали два светло-серых глаза специалистки по русской литературе. Глаза эти ничего не выражали. Прекрасная жрица в храме какого-то мало кому известного, мертвого Бибика. Би-би-ка, – усмехнулся про себя Трошин.

– Вы так и не сказали, зачем я вам все-таки понадобился?

– Интервью, – кратко ответила Сабина.

– Со мной?! – искренне удивился Трошин.

– Мы готовим серию интервью с советскими писателями, – сказала Сабина и провела по нижней губе длинным ярким ногтем. Потом по верхней. Она сделала это совершенно непринужденно, остановив на Трошине свой ничего не выражающий кошачий взгляд. Трошин слегка отпрянул назад, будто испугавшись. Интересно, есть ли у нее вообще зрачки?

– Как вы узнали, что я приеду в Загреб?

– Я узнала это в Обществе писателей.

– И вы не поленились приехать сюда из Вены?

– Это моя работа. Кроме того, не так уж далеко. Я приехала на машине.

– В какой газете вы работаете?

– «Die Literatur-Zeitung».

– А-а… – сказал Трошин, хотя название ему ни о чем не говорило. Неожиданно он почувствовал неловкость. Два кошачьих глаза равнодушно следили за движениями его рук. Он вертел сигарету.

– Вы курите?

– Спасибо, нет, – последовал краткий ответ.

– И кто-нибудь уже дал интервью?

– Нет, мы решили начать с вас.

– А в Москве… – помедлил Трошин, – там вы познакомились с кем-нибудь из писателей?

– С Кукушенко, – сказала Сабина с характерным мягким «ш».

– Понятно, – кивнул Трошин. Маша Кукушенко, генеральская дочка, была известна своими «советскими» вечеринками, на которые она всегда в изобилии приглашала иностранцев, представляющих «культурный интерес». Иностранцы, как правило, оставались под сильным впечатлением от dacha в Переделкине, самого настоящего fireplace, от импортной, итальянской, плитки в ванной, конструктивистских стульев (искусная имитация Машиного столяра) и двух ранних Малевичей и одного Кандинского, которого Маша беспечно держала под диваном, не упуская возможности каждый раз подчеркнуть свою беспечность. В Машином салоне американцы всегда могли получить свой любимый bourbon, французы – Courvoisier, а русские – экспортную водку из валютного магазина для дипломатов. Машин салон был важным средством укрепления международного поэтического авторитета самого Кукушенко, о котором прежде всего заботилась именно Маша. Если Сабина познакомилась с Кукушенко, она наверняка знает и других. Петрова, например.

– Вы и еще кого-нибудь знаете? – равнодушно спросил Трошин и сам удивился лживости своего тона. Его раздражал собственный неподдельный интерес к московским знакомствам Сабины.

– Петрова, – сказала Сабина просто, хотя Трошину показалось, что на этот раз на ее лице мелькнула едва заметная тень иронии.

С Петровым она, конечно, спала. С ним спят все хорошенькие иностранки, которые попадают в среду московской богемы. Петров соответствовал представлениям иностранцев о русском интеллигенте. Работавший под русского святого или русского писателя девятнадцатого века, в зависимости от того, на что он в данный момент делал акцент, Петров, со своей рыжей бородой, серо-зелеными глазами, вытянутым бледным лицом и острыми скулами, неизбежно попадал в кадр. Он, конечно, познакомил ее с киноактерами, с репертуаром Театра на Малой Бронной, с отличной кухней ресторана Дома кино, водил на закрытые просмотры. Петров был процветающим драматургом и киносценаристом.

Трошин почувствовал прилив зависти и ревности и спросил себя, откуда они взялись.

– И Пирогова, – добавила Сабина.

– Интересно, – нейтрально сказал Трошин. Он представил себе всю программу многомесячного пребывания Сабины в Москве. С Пироговым она узнала так называемую русскую душу, дешевое православие, новоиспеченных мистиков и богомольцев, поддельные иконы, службы в заброшенных церквушках, свободных мыслителей и философов, русофилов… Пирогов, конечно же, таскал ее по сырым мастерским в подвалах, где Сабина знакомилась с не известными миру гениями, писавшими огромные (и что было самым смешным) безвкусные полотна в духе некоторых художественных тенденций Запада, или с соцсюрреалистами, дерзко копировавшими Дали и обогащавшими его кое-какими собственными находками: например, на клавишах знаменитого рояля вместо головы Ленина плясала голова Сталина, или еще что-нибудь в таком лее роде. С Пироговым ока, конечно же, побывала и на грубых пьянках в стиле «votka-seljotka», все участники которых, казалось, только и делали, что старались убедить и себя, и друг друга, что они живут кругом в дерьме, да они и на самом деле были дерьмом, ничтожествами и пьянью. Там Сабина могла познакомиться с третьеразрядными поэтами, фарцовщиками, разными подонками, параноиками, артистами-неудачниками, охотниками за невестами-иностранками. Пожалуй, именно Пирогов мог предложить иностранцу самый впечатляющий репертуар. Тот, который Трошину был наиболее антипатичен… А другие? Почему это его так раздражает именно Пирогов? Или Кукушенко? Да существуют ли вообще другие? Совутин? Эмигрировал, значит – не существует. Правдухин? Задница, обожравшийся стукач, торгует в розницу свободомыслием, либерал так называемый. Соколов? Деревенщина, русский националист. Перцов? Эмигрировал, не существует. Голубовский? В психушке. Значит – не существует. Троицын? Эмигрировал, не существует. Савельев? В лагере, не существует. Тарабукин? Спился, не существует. Маньковский? Эмигрировал, не существует. Кузьмин? Ответственный работник, палач, существует. Сабина познакомилась не с людьми, а с моделями. Вся культурная жизнь протекала от одного полюса к другому, и между ними существовала еще серая прослойка интеллигентов-приспособленцев, к которой принадлежал и он сам. Или же думал, что принадлежал.